Бернард Шоу. Парадоксальная личность (СИ)

2. ГИЛБЕРТ ЧЕСТЕРТОН О БЕРНАРДЕ ШОУ

В 1909 году, когда 53-летний Бернарду Шоу уже стал известным драматургом, в Великобритании вышла книга "Джордж Бернард Шоу", автором которой был Гилберт Кит Честертон (1874-1936) - английский христианский мыслитель, журналист, критик и писатель, а также близкий друг героя книги. Из этой публикации можно узнать, что будущий "второй Шекспир", как это не удивительно, но многие годы был безвестен и жил едва не впроголодь, перебиваясь в Лондоне случайными статейками в разделе объявлений и подписями под рисунками. Однако даже в самые "отчаянные дни он постоянно отвергал счастливые возможности и отклонял заманчивые предложения, не отвечавшие его особому и прихотливому понятию чести". И Честертон пытается объяснить себе и читателям причину того, почему его друга не сразу оценили по достоинству:

"...Я часто слышу от людей, что Шоу их морочит, и не пойму, о чем они толкуют. По-моему, он оскорбляет их намеренно. Его манера говорить, тем паче о морали, всегда пряма и основательна - у ломовых извозчиков она сложней и тоньше. Богатый обыватель сетует, что Дж. Б. Ш. его дурачит. Но Шоу его вовсе не дурачит, а прямо и открыто говорит, что тот дурак. Джордж Бернард Шоу зовет домовладельца вором, а тот, вместо того чтобы вскипеть и оскорбиться, твердит: "Ну и хитрец! Такого не поймаешь на слове!" Джордж Бернард Шоу зовет политика лжецом, а тот приходит в восхищение: "Что за причудливый, непостижимый и запутанный ход мыслей! Неуловимая игра таинственных нюансов!". Я нахожу, что шутки и слова писателя всегда ясны и значат то, что значат, - он призывает публику покаяться. Посредственности думают, что смысл его речей замысловат и тонок, на деле же он прост и оскорбителен, и всякий раз, когда им надирают уши, они ропщут на то, что их водили за нос...".

И далее Гилберт Честертон повествует читателям о том, что своей стремительной язвительности Бернард Шоу выучился под открытым небом, когда был уличным оратором, чем гордится по праву. Что же касается дороги к литературному творчеству, то, по мнению автора книги, Бернард Шоу находил её "ощупью, вначале в роли театрального критика, музыковеда и обозревателя выставок". Свои многочисленные очерки он писал с неизменной страстью, ратуя за новый стиль и самое современное и передовое. Талант Шоу заблистал в то историческое время взлета остроумия, когда кумиром молодого поколения стал Оскар Уайльд. Когда повсюду разнеслось, что Шоу остроумен и что его остроты повторяют, как за Уайльдом и Уистлером, все приготовились увидеть денди - очередного денди, подобного Оскару Уайльду: язвительного, едва цедящего слова, невозмутимого и саркастичного, с заранее заготовленной и сиротливой эпиграммой, единственной, как жало у пчелы.

Но Честертон рисует совершенно иную картину, увиденную благочинными гражданами Лондона: "Когда же новый острослов предстал воочию, то все увидели, что у него нет ни натянутой улыбки, ни тихого благоприличия официанта, ни фрака с крашеной гвоздикой, ни страха опозориться, сойдя за дурака, а не за джентльмена. Словоохотливый ирландец в коричневатом сюртуке, с глубоким голосом и смелыми повадками хотел быть убедительным - и только. Само собой, и у него были свои приемы, свои излюбленные трюки, но, слава богу, он развеял чары человечка с моноклем, сковавшего за столькими столами веру и веселье". При описании личности своего друга, критик отмечает приятную наставительность его голоса, высокую и тощую, но важную фигуру, при "разболтанной походке", а также его "обличье Мефистофеля с нависшими, кустистыми бровями и рыжей бородой двузубцем - поистине находка для карикатуристов".

По утверждению Честертона, его друг "заблистал "звездою сцены", или скорее метеором, или даже разрушительной кометой" после того, как в газете "Сатердейревью" стал писать заметки, очерки и статьи о театре. Автор книги пишет: "Тот день, когда он начал там печататься, стал первым днем веселой, честной битвы, взорвавшей тишину ползучего, циничного распада, которым завершался век. Теперь он, наконец, обрел свою тележку и свой рупор и счел их и трубами Страшного суда, и колесницей Апокалипсиса. Ему недоставало раболепия обычного мятежника, бунтующего против короля и церкви, но - и только. Такие мятежи были всегда - как и короли, и церковь. Он пожелал обрушиться на нечто доброе и мощное, а также - на святое, на что никто и никогда не посягал. Ему неинтересно было слыть одним из атеистов - ему необходимо было замахнуться на такое, что почитают даже атеисты. Ему претило быть революционером, которых пруд пруди и без него. Ему хотелось покуситься на святыню, которой дорожат даже насильники и нечестивцы. Он должен был низвергнуть то, о чем "Фри тинкер" говорит в передовой устами Фута не менее благоговейно, чем ЛиттонСтрейчи в передовой "Спектейтора", и он обрел желаемое...".

И далее читатели книги "Джордж Бернард Шоу "узнают, что такой великой и незыбленной ценностью для "низвержения" оказался не кто иной, как Уильям Шекспир!.. Бернард Шоу стал утверждать, что почитатели творчества Шекспира не наслаждаются и даже не восхищаются Шекспиром, а, грубо говоря, клянутся им. Шекспир для них - Бог, а к Богу следует взывать. И тогда Шоу применяет метод от противного - он начинает критиковать почитаемое. А для этого, как оказалось, потребовалось малое: лишь показать, что почитаемое надлежит хулить. По мнению Шоу, пророкам нужно воздвигать гробницы, а после - побивать каменьями. Нападки Шоу на Шекспира, при всей своей карикатурности, нимало не были подвохом или обдуманным, диким эпатажем. Честертон уверяет читателей в том, что Шоу "говорил как на духу, и то, что люди называли несерьезностью, было весельем человека, который радуется, говоря, что думает на самом деле, а это вправду лучшая из радостей".

По мнению автора книги, его друг не понимал Шекспира как пуританин, которому католик чужд по духу, а Шекспир - католик. "Пуританин рвется постичь истину, а католик довольствуется тем, что она есть, - пишет Честертон. - Пуританин хочет стать сильным, чтобы быть тверже, католик - чтобы быть гибче. Шоу не принимал унылые признания Шекспира - по большей части жалобы на смены настроения, которые порою разрешает себе тот, кто крепок в вере. "Все суета сует", "жизнь - тлен", "любовь - прах" - такие вольности и шутки католик позволяет себе выговорить вслух, ибо не сомневается ни в вечной жизни, ни в небесной любви. И в радости, и в горе он разрешает себе больше пуританина. Шекспир скорее был не пессимистом, а столь глубоким оптимистом, что наслаждался даже пессимизмом, чем и разнился, в основном, от пуританина. Истинный пуританин не чопорен - может и чертыхнуться. Тогда как елизаветинский католик в порыве раздражения готов отправить к черту все на свете".

Вместе с тем, Честертон признаёт, что развенчав слепое поклонение Шекспиру, Шоу совершил благое дело, ибо такое поклонение Шекспиру вредило Англии, произведя на свет опасное самодовольство, заставившее соотечественников знаменитости думать, что Шекспир не просто величайший поэт, а единственный, неповторимый и неподсудный критике. Честертон пишет: "Это вредило и словесности, ибо набросанный вчерне, неотшлифованный шедевр прослыл искуснейшей поделкой. Оно вредило и морали, и религии, ибо, воздвигнув эдакий огромный идол, мы слепо и бездумно идеализировали такое же, как мы, дитя человеческое. Конечно, если бы не собственные недостатки, Шоу не разглядел бы недостатки Барда. Но чтобы устоять перед такой поэзией, необходимо было быть равновелико прозаичным. Ведь не случайно сокрушать скалу сирен отправили глухого. <...> С Шекспиром воевала не на шутку третья - пуританская - часть его души. Он обличал его, как только что покинувший молельню пуританин в высокой шляпе с жесткими завязками усовещал бы своего современника-актера, который вышел из своей уборной в театре "Глобус". Газеты распустили слух, что Шоу хвастает, будто пишет лучше Шекспира. Это неправда, и обидная...".