Сочинения в двенадцати томах. Том 2

Инициатива исходила от представителей хозяев кузнечных Мастерских, но документ имеет характер общего протеста предпринимателей [75]. Заявляя о «восстании рабочих», о стачке, охватившей 80 тысяч парижских рабочих разных промыслов, они просят защиты от «тирании рабочих». Интересно их заявление о стачечниках: «… собрание огромной массы людей, которые считают, что должны быть по своим интересам и принципам отделены от остальных сограждан». Они хотели этими словами выразить наибольший упрек, но самая мысль совершенно не верна: сознание обособленности своих интересов еще не владело умами рабочих и их «принципы», как мы видели, в общем не отличались от принципов всей массы буржуазии, приверженцев нового режима. Хозяева опять-таки подчеркивают, что рабочие уже ведут пропаганду в провинции, в деревне, и ввиду предстоящей уборки хлебов и вызываемого ею большого скопления «другой части граждан» в деревнях это может породить большие беспорядки. Под «другой частью граждан», занятых уборкой хлебов, понимаются, конечно, сельскохозяйственные рабочие, и призраком стачки среди них петиционеры рассчитывают испугать Собрание. Затем, «как им ни жаль», но они не желают скрыть от Собрания, что муниципалитет «по незнанию своих обязанностей или, скорее, по слабости» является причиной всех этих беспорядков. Муниципалитет покровительствовал собраниям рабочих, терпел эти собрания, а когда «всеобщий крик» заставил его сознать свою вину, то было уже поздно, и рабочие ответили «презрением» на заявления, обращенные к ним. Не только от своего имени, но «от имени всех ремесл и промыслов» петиционеры просят об ограждении свободы.

Мы обращаем внимание читателя на то обстоятельство, что этот документ был направлен непосредственно в «комитет конституции»; подобные петиции, если они не направлялись опытной рукой, всегда адресовались просто в Национальное собрание или президенту Национального собрания, а уже когда попадали в Собрание, то на них делалась соответствующая приписка (сверху или на полях), в какой именно комитет их подлежит отправить. Но когда вмешивались лица, знакомые с порядками и делопроизводством, то бумага адресовалась самими петиционерами прямо по принадлежности. Когда, например, лица, хлопотавшие в 1790 г. об уничтожении корпорации «du devoir», обратились с этой бумагой к Дюпон де Немуру, то он ее прямо и отправил в «комитет конституции». А теперь тоже ясно, что хозяевам было указано, куда надлежит эту их бумагу направить; «комитет конституции» спустя несколько дней и внес на обсуждение Собрания законопроект, докладывать который пришлось Ле Шапелье. Почти в то же время в этот же «комитет конституции» решил обратиться все по поводу стачек и сам муниципалитет, «чтобы узнать о принципах, которые должны руководить администрацией» в ее образе действий по этому поводу [76].

Слово было за народными представителями.

6

Ле Шапелье, с именем которого в истории связан закон от 14 июня 1791 г., был влиятельным и заметным членом Национального Учредительного собрания [77]. Это был типичный представитель той еще тогда всецело господствовавшей тенденции, согласно которой буржуазия, сохраняя королевскую власть, тем не менее должна была зорко следить за ней, а с другой стороны, и столь же зорко следить за социальными низами. Король бежал из Парижа, двор раскрыл свои карты, владычеству буржуазии грозит опасность со стороны приверженцев старого режима, и Ле Шапелье идет вечером 21 июня в якобинский клуб, он готов на решительную борьбу: произошла манифестация 17 июля, выступила демократическая масса, манифестанты расстреляны национальной гвардией, и Ле Шапелье борется против горсти депутатов демократического оттенка, раздраженных расстрелом и отброшенных в оппозицию.

Это был холодный, методический и трезвый политик-практик. «L’exact Chapelier, clair et méthodique mais souvent à côté de principe», — так характеризует его г-жа Ролан [78]. В эту весну 1791 г. люди типа г-жи Ролан совершенно разошлись с Ле Шапелье, охранительные стремления которого выступали тем резче, чем неспокойнее было в столице. 10 мая Ле Шапелье предложил Национальному собранию проект декрета, сильно ограничивавшего право петиций французских граждан: воспрещались петиции от обществ, клубов, от пассивных граждан (т. е. не имевших избирательного ценза). Вызван был этот проект просьбой консервативно настроенной директории департамента Парижа и, конечно, в первую голову поражал рабочих, почти сплошь не обладавших цензом. «Бесстыдный Ле Шапелье делал доклад об этом, — пишет г-жа Ролан в частном письме, — он был так хитер, собрание так дурно, а народ так невежествен, что ему аплодировали со всех сторон. Я не знаю, как можно быть свидетелем таких сцен и не проливать кровавых слез» [79]. Декрет о петициях прошел в несколько смягченном виде (см. следующую главу), но самый проект показывал, что на очереди дня — политика возможно большего отмежевания Франции, имеющей ценз, от Франции, ценза не имеющей. Этот деятель от имени «комитета конституции» и внес 14 июня 1791 г. на обсуждение собрания новый проект «закона, относящегося к сборищам рабочих и ремесленников одного и того же промысла и профессии».

Жорес, единственный из французских историков революции, писавший о законе Ле Шапелье, говорит, что Ле Шапелье вообще ненавидел всякие корпорации, группировки — все, что стояло между личностью и государством, но, прибавляет Жорес, «кажется, что его ненависть против всего, что было корпорацией, группировкой не была симулирована и не была только предлогом, чтобы рассеять силу рабочих» [80]. И далее Жорес поясняет, что, конечно, социальная концепция Ле Шапелье служила интересам буржуазии, но признает недоказанным, что Ле Шапелье предложил закон от 14 июня главным образом, «чтобы обезоружить пролетариат». Остановимся на этом утверждении. До Жореса это было не доказано по той простой причине, что законом Ле Шапелье вообще никто внимательно не занимался. Маркс в своем «Капитале», конечно, имел полное право не обращать внимания на детали той исторической обстановки, среди которой возник закон Ле Шапелье; он только отметил в 20–25 строчках этот закон в ряду законов других стран, которые были изданы для понижения заработной платы и запрещали стачки и рабочие союзы; и в общем плане труда Маркса семи-восьми страниц, посвященных характеристике подобных законов в разных странах с XV до XIX в., оказалось вполне достаточно: весь этот небольшой параграф ему был нужен как одна из характерных черт в широкой общей картине «первоначального накопления». Но при таком масштабе требовать от Маркса, чтобы он отвел закону Ле Шапелье больше нескольких строк, было бы странно. А после Маркса этим законом мало интересовались, и, повторяем, только Жорес обратил на него сколько-нибудь серьезное внимание. И если Жорес считает недоказанным, что закон Ле Шапелье имел непосредственной и ближайшей целью именно уничтожить «силу рабочих» и обезоружить их, то это происходит потому, что он, вопреки хронологии, раньше говорит о законе Ле Шапелье, а потом о весенней стачке 1791 г., причем, как уже было замечено, о стачке этой говорит лишь на основании двух документов. Если бы он видел зловещие обращения хозяев кузнечных мастерских и самого муниципалитета в «комитет конституции», откуда спустя несколько дней и вышел закон Ле Шапелье, то для него стало бы совершенно ясно, что Ле Шапелье этим законом прямо отвечал на обращенную в его комитет просьбу муниципалитета «указать администрации принципы, которыми она должна руководиться», ввиду тех «фактов», которые должны были комитету «изложить» комиссары, т. е. ввиду непрекращавшихся стачек. Мало того, сам Жорес с присущим ему чутьем в анализе психологии фактов социальной истории уже по одному из двух известных ему документов (когда он после закона Ле Шапелье переходит к стачке), именно по петиции хозяев-плотников от 30 апреля, догадывается об истине и восклицает: «… c’était donc bien sur une première lutte entre salariés et capitalistes que la Constituante se prononçait par la loi Chapelier: et il est impossible de méconnaître l’origine de classe de cette loi» (цит. соч., стр. 621).