Пограничные земли в системе русско-литовских отношений конца XV — первой трети XVI в.

Перейдем к изучению городов иной категории — великокняжеских. В первом приближении среди них можно выделить две группы: крупные привилегированные города (Полоцк, Витебск, Смоленск и др.) и небольшие города, не получившие великокняжеских привилеев. С городов этой второй группы мы и начнем.

Рядом с княжескими уделами вдоль русско-литовской границы располагались города, управлявшиеся великокняжескими наместниками: на севере — Торопец, в верховьях Оки — Любутск и Мценск, в Северской земле — Брянск, Радогощь и Путивль. Не вполне ясен статус г. Дорогобужа в конце XV в. В 40-х гг. Казимир пожаловал этот город (вотчину мятежного князя Андрея Дмитриевича Дорогобужского) Троцкому воеводе Яну Гаштольду [669]. Затем городом владел его сын Мартин Гаштольд: еще в 1487 г., согласно посольской книге, там находилась «Мартынова жена», но кроме нее упомянут некий «воеводка» — на каждого из них взималось с купцов, проезжавших через Дорогобуж, по гривенке перцу [670]. Однако весной 1494 г., как определенно сказано в том же источнике, «тогды Дорогобуж был за князем за Федором» (Одоевским. — М. К.) [671]. Уже летом 1497 г. кн. Федора Одоевского не было в живых [672]. Кому принадлежал Дорогобуж в течение следующих трех лет, до взятия его войсками Ивана III, был ли он возвращен семейству Гаштольдов или находился под великокняжеским управлением, — неизвестно. Примечательно, однако, что четверть века спустя литовский канцлер Ольбрахт Мартинович Гаштольд в письме королеве Боне вспоминает о Дорогобуже как о своем наследственном владении, попавшем в руки врагов-московитов [673].

Не вполне ясна также принадлежность г. Рыльска в конце XV в. Хотя кн. Василий Шемячич перешел в 1500 г. на службу к Ивану III с этим городом [674], нет никаких следов (как было показано в выше: см. 4.1, гл.1) владения им Рыльском в 1490-х гг. Вероятно, этот город был тогда в ведении центральных властей: как мы сейчас увидим, рыляне упоминаются в эти годы самостоятельно, наравне с горожанами из несомненно господарских городов (Мценска, Путивля и т. д.).

К западу от перечисленных городов находилась как бы вторая линия обороны Великого княжества, центром которой был Смоленск; в эту цепочку городов, с начала XVI в. оказавшихся в полосе военных действий, входили Дубровна, Орша, Могилев, Кричев, Пропойск, Чичерск, Горволь, Речица, Мозырь.

В отличие от княжеских порубежных городков все названные выше великокняжеские города имели в пограничных делах свой собственный голос: в посольской книге изложены жалобы на обиды и грабежи, заявленные литовской стороной от имени торопчан [675], мецнян и мценских бояр [676]. Еще чаще встречаются там же протесты московской стороны против грабительских наездов мченян и любучан [677], брянцев [678], торопчан [679], рылян и путивльцев [680], а с перемещением границы на запад в начале XVI в. начинают встречаться жалобы на кричевцев и чичерян [681]. Таким образом, за жителями этих городов признается известная самостоятельность, они рассматриваются как субъекты отношений в пограничных конфликтах.

Другой отличительной чертой статуса великокняжеских городов можно было бы считать право апелляции к господарю по различным делам, однако, во-первых, это право, как мы уже знаем, принадлежало и некоторым частновладельческим городам (например, Пинску), а во-вторых, не все города центрального подчинения реально пользовались этим правом. Так, неизвестно ни одного случая обращения к великому князю (по любому поводу) жителей Любутска или Радогощи, зато мы знаем множество подобных челобитий от имени кричевских, могилевских или мозырских мещан. Следовательно, «великокняжеские города» — категория далеко не однородная, входившие в нее города различались целым рядом специфических черт и особенностей.

Прежде всего заметна разница между городами, находившимися в конце XV в. на самой русско-литовской границе (Торопец, Мценск, Любутск и др.), и городами, так сказать, второй линии (от Витебска до Мозыря). Не говоря уже о большей удаленности первых от центра Литовского государства, нужно учесть их тесное соседство и связь с княжескими уделами: к Торопцу с юга примыкали владения кн. Бельских, Мценск и Любуцк располагались в гуще верховских княжеств, Брянск, Радогощь, Рыльск, Путивль — рядом с северскими уделами. Кроме того, многие из этих городов в недавнем прошлом сами были частновладельческими: Брянск с 1465 г. до середины 1480-х гг. принадлежал, как мы помним, кн. Можайским; Путивль, о котором и в XVI в. вспоминали как о киевском пригороде [682], до 1470 г. входил в Киевское княжество и лишь после ликвидации последнего (со смертью князя Семена Олельковича) перешел под управление великокняжеского наместника [683]. Статус Дорогобужа и Рыльска, как уже было отмечено выше, также неоднократно менялся в конце XV в.: эти города попадали то в частные руки, то в центральное подчинение.

Итак, пограничные крепости можно рассматривать как особую группу в числе великокняжеских городов. Однако и внутри этой группы заметны определенные различия в положении городского населения. Нельзя не обратить внимания на разницу в отношениях горожан с великокняжеской властью. В актах Метрики не сохранилось никаких следов контактов виленского двора с жителями Любутска, Рыльска, Радогощи. В отношении Дорогобужа известно только о выдаче жалованья из господарской казны нескольким местным боярам [684]. Связь великокняжеской власти с населением Мценска и Путивля ограничивалась, по существу, тоже контактами с местным боярством: сохранились единичные упоминания о челобитьях нескольких мценских и путивльских бояр господарю с просьбой о подтверждении владельческих прав на имения [685]; еще многочисленнее сведения о пожалованиях великого князя брянским боярам (отношения боярства пограничных городов с центральной властью подробно будут рассмотрены ниже, в третьей главе). Однако ни в одном из названных городов мы не встречаемся с фактом апелляции к господарю мещанского населения, не видим выступления всей городской общины. Да и сама внутренняя жизнь этих городов нам практически неизвестна. Сохранилось единичное упоминание о путивльском войте [686], но как эта должность соотносилась с властью наместника, существовало ли в Путивле городское самоуправление, — из-за скудости данных сказать нельзя. Нам известны лишь два случая коллективного обращения к господарю горожан с литовской восточной «украины» в конце XV в.: один из них относится к Торопцу, а другой — к Брянску.

20 марта 1497 г. великий князь Александр выдал грамоту, адресованную «мещаном торопецким и всим мужом торопчаном» [687]. В ней сообщалось, что господарю били челом данники — старец и «вси мужи Старцовое волости», жалуясь на торопчан: великий князь пожаловал было им право самим собирать со своей волости дань и тивунщину и вносить их в казну, а торопчане эту жалованную грамоту («лист») у них отняли и пытались вернуть «их к собе в подводы и в иные податки и в розметы»; выслушав челобитье, господарь подтвердил самостоятельность Старцовой волости, ее неподсудность торопецким наместникам и дал на то свой «лист» [688]. На этом, однако, инцидент не был исчерпан: из грамоты Александра, помещенной в той же 6-й книге Метрики среди актов 1498 г., явствует, что торопчане не смирились с потерей своей волости: «жаловали нам (великому князю. — М. К.) мещане торопецкие и вси мужи торопчане на старца Старцовое волости и на всих мужей, што перво сего отлучили были есмо их от Торопца….» [689]. При повторном разбирательстве торопчане предъявили грамоту Казимира, «што ж был… король его милость отлучил их от Торопца, а потом зася их прилучил к Торопцу». В итоге великий князь Александр изменил свое прежнее решение, аннулировал упомянутую выше грамоту и вернул строптивую волость Торопцу, но на компромиссных условиях: с одной стороны, Старцева волость должна вместе с торопчанами выполнять городовую и подводную повинности, платить свою долю дани и серебщины, но, с другой стороны, эти «податки» волощане собирают сами — «а соцким торопецким и торопчаном в то ся не вступати»; они подсудны торопецкому наместнику, но, если господарь даст Торопец «держати тамошнему их мещанину або волостному чоловеку торопецкому, тому их не надобе ни судити, ни радити: маеть их судити и радити их старец» [690].