Дань прошлому

Нам казенного пайка хватало. Другое дело "непривилегированным", привычным, как правило, к выпивке, табаку, картам. Пособие для них было недостаточно, и, кто не получал помощи со стороны, искал заработка.

Ловчились, как могли. Поступали на службу, занимались рыбным промыслом, охотились на пушного зверя, торговали чем придется: спиртом, табаком, овощами и фруктами. Яблоки и виноград привозили из Томска. Других фруктов чалдоны в глаза не видали. Груши от вишни отличить не могли, и, потому, некоторые из них называли меня Грушевским, прослышав, что фамилия моя звучит экзотическим фруктом.

Источником подсобного дохода для ссыльных, как и для местного населения, служил кедровый орешек. Особо предприимчивым и выносливым удавалось на орешке подработать за сезон до 100 рублей. Орех на кедре, как земля или как рыба в воде, считались в Нарымском крае ничьими или "божьими", принадлежащими одинаково всем на равных правах. Власть не облагала население налогами, зато строго следила за соблюдением равных шансов за всеми. Поэтому день, с которого разрешалось "ломать шишку", устанавливался заблаговременно и упреждать его считалось нарушением законов божеских и человеческих. Задолго до объявленного дня отправлялись в глухую тайгу целые экспедиции из отдельных охотников иногда с семьями, телегами, корзинами, таранами и прочим инструментарием. На деревне в эти дни оставались только стар и млад, непригодный добывать орешек.

Шишку ломали ближе к осени. А среди зимы, в начале декабря, ломали "яму". Здесь проявлялось то же уравнительное правосознание, но в применении не к ореху на дереве, а к рыбе в воде. Тоже заранее устанавливали день, с кануна которого в определенных местах на Оби, где залегала рыба на зиму, съезжались охотники-рыболовы и промышленники-купцы. И мы поехали на невиданное зрелище, несмотря на лютый мороз.

С вечера стали ломать "яму" - вернее, лед - и запускать под него рыболовные снасти: переметы, крючки на деревянном якоре и прочее с тем, чтобы на заре вытащить что кому посчастливится. Груды разного сорта и размера рыб, тут же в воздухе замерзавших, поступали немедленно в распродажу. И нам посоветовали запастись на зиму. За б рублей я приобрел полтора пуда стерляди.

От участия в жизни колпашевской колонии я уклонялся по разным мотивам. Это не значило, однако, что мы избегали всяких встреч и знакомств. Жена согласилась давать уроки французского языка, почему-то понадобившегося молодому, не всегда опрятному, но любознательному ешиботнику из еврейской школы в Польше. Явился и другой охотник до французского языка полуинтеллигентный социал-демократ, отводивший все предостережения относительно трудностей произношения ссылкой на то, что "не боги горшки обжигают". Тем не менее терпения у него хватило не надолго, и он отстал.

И ко мне заявились неожиданно ходоки из соседней с Колпашевым Саратовки, в которой жили и промышляли сосланные Столыпиным аграрники-крестьяне. Им приходилось тяжко. Природные хлеборобы не могли найти в тундре и тайге привычного приложения своему труду. И вместо землепашества они занимались рыболовством, не останавливаясь и перед хищнической ловлей. Когда они чуть не перегородили неводами обмелевшую Обь, местные власти конфисковали у них сети их "орудия производства". Ходоки пришли ко мне, как к "аблакату", с просьбой сочинить бумагу - жалобу губернатору на действия местных чинов. Прошение я составил. В качестве гонорара мне была предложена извлеченная тут же из мешка рыба собственного улова. Мне стоило немалого труда уговорить своих клиентов взять "гонорар" обратно. Впрочем, вознаграждение я от них получил - в другой, правда, форме, - и по сей день вспоминаю его с признательностью.

Жена с детских лет страдала от ревматических болей. Избавления от них она тщетно искала и на Хаджибеевском лимане в Одессе, и в Ессентуках, и в Висбадене. И там, где прославленные источники не помогли, помог аграрник-мордвин. Он посоветовал народное средство, данное ему бабкой, когда у него стали болеть ноги от того, что целые дни он проводил по колено в воде. Средство было простое. Бутылку с нашатырем, постным маслом и турецким перцем запечь в хлеб, - чтобы не лопнула, - и полученным настоем растирать те части тела, которые болят.

- Ты смотри только, - предостерегал целитель, - береги стыдные места... А то попадешь, куда не след, - нагишом на улицу выскочишь!..

Ученые медики в праве отнестись скептически к Мордвинову средству, отнести его целебность на счет самовнушения. Как бы то ни было, в нашем опыте оно себя оправдало больше прославленных курортов.

Приятельские отношения у нас установились с двумя лицами, одновременно появившимися в Колпашеве. То были Нектаров и Смирнов. Аполлон Николаевич Нектаров был студент, эс-эр, красавец, с живыми, черными глазами на молодом лице и густой седой шевелюрой. Он привлекал к себе и манерами - спокойной выдержкой и убедительностью речи. В ссылку он пришел с женой, но к нам заходил почти всегда со своим, видимо, закадычным приятелем Смирновым.

Иван Никитич Смирнов - в будущем свирепый председатель сибирского ревкома и наркомпочтель, а в заключение одна из первых жертв сталинской расправы со старыми большевиками, - по происхождению был рабочим "от станка". Благодаря личным способностям и энергии, он сумел и в царское время сделаться интеллигентом не только по внешнему виду. Он носил пенснэ на черном шнурке и зимой ходил в студенческого покроя ватном пальто с барашковым воротником. Если считать Смирнова рабочим, это был самый выдающийся из всех, встречавшихся на моем жизненном пути. Он был ловок и смел, интересен в беседе и корректен в споре даже на фракционные темы. Отличный товарищ, он в мое время был чуток к вопросам совести и чести. Словом, никак не походил на тип большевика, ставшего всем нам хорошо известным за последние 37 лет. Он вел аккуратную переписку с секретаршей Ленина - Крупской, и это, как ни удивительно, никак не отражалось на том, каким я знал Смирнова в Колпашеве.

Оба приятеля пришли как-то к нам не к ужину, как бывало обыкновенно, а в неурочное время. Оба стали меня упрашивать согласиться быть председателем на ближайшем собрании колонии, - эти собрания я не посещал. Собрание созывалось по чрезвычайному поводу. Поведение ссыльных из уголовных стало нестерпимым.

Они открыли "заведение", в котором "работают" четверо женщин. Они гонят самогон и торгуют им и водкой. Они спаивают и соблазняют местных жителей и жительниц. А на днях срубили одно из немногих уцелевших на селе кедровых деревьев, - в тайгу съездить за дровами было лень.

Нельзя требовать от чалдонов, чтобы они разбирались, кто политик и кто уголовный. Для них все мы на один лад - ссыльные. И их отношение к пришлым уже изменилось: неохотно стали сдавать комнаты, избегают общения, отказывают в элементарной помощи. Так не может продолжаться. Нужно принять радикальные меры. Уголовная верхушка должна покинуть Колпашево. Если она не согласится добровольно, надо будет выселить насильно. Это и предстоит обсудить на ближайшем собрании в воскресенье.

Приятели взывали к моему общественному долгу; к тому, что я единственный юрист в колонии; что, держась в стороне от колониальных дел, я тем самым как бы предопределен руководить собранием, которое обещает быть бурным и политически-страстным. Как я ни противился, пришлось, в конце концов, уступить и согласиться.

На собрание явилось множество народа. Некоторые приехали из близлежавших селений. Начатое днем обсуждение кончилось поздно вечером. Люди волновались, кричали, выходили из себя. Иногда для большей убедительности потрясали охотничьими ружьями, которые имелись кое у кого. Особенно горячились почему-то анархисты. Они стояли за самые решительные меры и немедленно. Вместе с тем они не переставали издеваться над тем, что вопрос, касающийся чести и доброго имени ссыльных, будет решаться большинством голосов. Подсчет поднятых рук - за и против - представлялся им предельной глупостью, унаследованным и устарелым предрассудком. Решение принимают по внутреннему убеждению и по существу, а не в зависимости от числа поднятых рук.