Портрет влюбленного поручика, или Вояж императрицы

Сначала был Хиосский пролив и бой двух русских эскадр адмиралов Свиридова и Эльфинстона с превосходно подготовленным и оснащенным турецким флотом, завершившийся победой русских моряков. А через два дня, в ночь с 25 на 26 июня 1770 года, отряд из четырех кораблей, двух фрегатов, бомбардирского корабля и четырех брандеров прорвался в Чесменскую бухту, где турецкая эскадра искала поддержки береговой цитадели. Было уничтожено пятнадцать турецких кораблей, четыре фрегата, пять галер, множество мелких судов, тысячи турецких солдат и моряков, причем потери русского войска исчислялись единицами убитых. Екатерина назвала Чесму подвигом А. Г. Орлова, получившего почетное прибавление к своей фамилии — Чесменский. Он действительно был назначен командующим русским флотом, но так ли были велики его заслуги по сравнению с теми, кто вел бой и участвовал в нем, с их мастерством и воинской выучкой.

Чесма стала символом первой турецкой войны. Но напоминание о ней в 1795 году было редкой дерзостью и не могло вызвать со стороны императрицы ничего, кроме гнева. А. Г. Орлов вместе с братьями давно находился в опале, удаленный из Петербурга и от двора. Воспользовавшись результатами его ловкости — похищением в Ливорно неизвестной, которая получила имя княжны Таракановой, Екатерина хотела снять с себя пятно насилия и жестокости, о которых говорила вся Европа. Ответ за них должен был держать сам А. Г. Орлов, что вполне отвечало желанию императрицы избавиться от ставших слишком могущественными братьев. В Москве, где отныне предстояло жить Орловым, усиленно распространяются слухи о том, что похищенная незнакомка томится в заточении в Ивановском монастыре, около Солянки, и что граф Чесменский никогда не решается проезжать мимо монастырских стен — не позволяет совесть. Только спустя два столетия историки установят, что так называемой княжны Таракановой к тому времени уже давно не было в живых, что бесследно исчезла ее могила на Алексеевском равелине Петропавловской крепости Петербурга, а к старательно скрытой в монастырских камерах-кельях узнице — инокине Досифее А. Г. Орлов никакого отношения не имел. Если же говорить о столь чуждых графу Чесменскому упреках совести, непонятно, почему вообще ему следовало проезжать мимо выходивших на глинистую речку Рачку стен монастыря, когда рядом проходили удобные московские улицы.

Смысл портрета был очевиден. Очевидным было и другое: П. А. Румянцеву-Задунайскому императрица не дарила портрета кисти Боровиковского. Не могла подарить. Через несколько месяцев по завершении художником его работы фельдмаршал умер в своей украинской деревне в полном одиночестве и забвении. Знаки давно потерянного монаршего благоволения не скрасили его последних дней. Такой конец поразил воображение даже давно успевшего привыкнуть к придворным нравам Державина: „Век Задунайского увял, достойный в памяти остаться… Чего ж не приключится с нами?“ Оставалась память друзей, товарищей по оружию, народа. Из мастерской Боровиковского портрет Екатерины на прогулке ушел в частные руки, но он был знаком многим. Во всяком случае, сын фельдмаршала, Н. П. Румянцев, поставивший целью жизни „приготовить для будущего точного сочинения российской истории все нужные элементы“, заказывает именно его повторение. Времена уже успели измениться. Н. П. Румянцев состоит председателем Государственного Совета. На пороге Отечественная война 1812 года. Можно прямо заменить на фоне портрета Чесменскую колонну поставленным в честь самого П. А. Румянцева-Задунайского Кагульским обелиском.

Нет, из них ей не нужен был никто. Ни полководцы, становящиеся народными героями, вместо того чтобы безымянно служить единственно ее славе. Ни поэты, которые обратили к полководцам восторженные оды, забыв о самом существовании мудрой богоподобной Фелицы, или принялись за „ругательство“ так разумно устроенных ею порядков. Державин, проводив своими стихами в последний путь Потемкина, с еще большим жаром пел победы Суворова, так что стихи пришлось запретить, а с певцом раз и навсегда расстаться. „Первое Николаю Александровичу дали крест третьего класса Владимира, Гаврилу Романовичу чин тайного советника, сделали сенатором и дали крест Владимира 2-й степени. Думаю, что он докладчиком больше не будет“.

В том-то и дело, что при „меньшем Владимире“ Н. А. Львов оставался при дворе, Г. Р. Державина же ждала почетная опала. Этой ценой Екатерина откупалась от его услуг статс-секретаря. Теперь на досуге он мог поразмыслить, о ком и о чем следует или не следует писать.

В тот 1798 год в Петербурге был и Капнист, казалось бы, решившийся исправить былые ошибки в отношении престола. Казалось бы, а в действительности существовали строки письма к жене: „Чтоб несколько польстить государыне и склонить ее на некоторое ко мне благоволение, написал я оду на обручение великого князя Александра. Державин поднес ей мою оду 10 числа пополудни… Посылаю тебе экземпляры: прочти и подивись, как нужда впервые заставила меня в два дня сочинить оду. Если бы мне надо было бы, чтобы вырваться отсюда, сочинить оных в 24 часа дюжину, думало, меня б на это достало. Да что делать?“ На этот раз Капнист безуспешно добивался разрешения на театральную постановку своей комедии „Ябеда“, на то, чтобы со сцены прозвучал гимн лихоимцев и взяточников, растащивших русское государство:

Ни о каком разрешении, само собой разумеется, не было и речи. Позволить говорить о разъедавшей империю коррупции значило поставить под сомнение все блистательные достижения, допустить тень сомнения. Как писал один из современников Екатерины, „императрица должна поневоле верить, что города, для которых отпущены ею громадные суммы, уже застроены, между тем как нередко встречаются города без улиц, улицы без домов, дома без крыш, дверей и окон“. Это только Павел в своей безудержной ненависти ко всему, что было связано с правлением матери, мог пойти на постановку „Ябеды“. Но и то дело ограничилось четырьмя представлениями — слишком велик был успех комедии, слишком велико негодование всех власть и чиновничью силу имущих. В 1793 году Капнист и вовсе ограничился радостью, доставленной встречей с друзьями, новостями их семейной жизни и среди них еще одной „блестящей партией“. На этот раз удача выпала на долю Артемия Ивановича Воронцова, который выдал замуж свою вторую дочь Анюту. Она стала женой Дмитрия Петровича Бутурлина, родного племянника Александра и Семена Романовичей Воронцовых, своего троюродного брата. Первые портреты молодых заказываются по установившейся семейной традиции Ф. С. Рокотову, спустя три года заказ на них получает Боровиковский.

Сегодня о них вспоминают только в связи с именем малоизвестного живописца Феодосия Ивановича Яненко, иногда в связи с Рокотовым. Ф. И. Яненко принадлежат выполненные с оригиналов Боровиковского копии, в анализе рокотовского творчества они нужны для сравнения. Исчезновение оригиналов тем обиднее, что они относились ко времени расцвета Боровиковского и представляли людей, общение с которыми не могло пройти для него бесследно. Это одни из тех моделей, в отношении которых так явственна внутренняя связь художника и изображенного человека. Без нее Боровиковскому не давались вершины творчества.

Прежде всего, сам Дмитрий Петрович Бутурлин, воспитанник и — больше — духовный сын Александра Романовича Воронцова. Лишенный собственных детей, дядя постарался вложить в племянника все, чем сам располагал в отношении знаний, „твердости“ убеждений и той независимости, которую давало понимание просветительства. У Бутурлина есть все, чтобы сделать блестящую придворную карьеру: происхождение, знатность рода, богатство. По окончании Сухопутного шляхетного корпуса его ждет должность адъютанта Г. А. Потемкина, и от него одного зависит, как сумеет он использовать эту знаменитую школу екатерининских фаворитов. Потемкин предпочитал сам предлагать императрице кандидатов в фавориты. Но Бутурлину достаточно шести недель, чтобы „возмутиться двором“, подать в отставку и навсегда отказаться от службы. Он уезжает в Москву, а потом в Париж, куда влекла его, до словам сына, любовь к французской музыке и литературе.