Севастопольская страда (Часть 3)

Говоря это с нарочитым подъемом, Витя ласкал прильнувшую к нему Олю, тихонько щекоча ей шейку под острым подбородком. Оля же не смеялась при этом, как ему бы хотелось, - она смотрела на него очень серьезно и спросила вдруг тихо:

- А если они вас одолеют?

- Не бойся, не одолеют! - усмехнулся ей Витя.

- Ну, а если, если одолеют, тогда что? - повторила она упрямо-устало.

- Если одолеют, то есть очень крупные силы для этого бросят на нас, проникся ее серьезностью старший брат, - ну что ж, тогда мы у них назад все отбивать будем и отобьем. Наш участок самый важный для Севастополя, это всем известно, его отдавать нельзя... А если случится, то мы его в их руках ни за что не оставим!

И Витя задорно вздернул голову и крепко стиснул зубы, а Оля перевела вопросительно глаза с брата на мать.

Такие обыкновенные за последние месяцы, успевшие уже затрепаться слова "отбивать будем", "отобьем" встали перед Олей в испытанном уже ею не раз объеме своего смысла: загрохотали непереносимой для слуха канонадой, зардели тысячами огней от снарядов в страшном ночном небе, зачернели длинными рядами носилок, из которых капает кровь, перед перевязочным пунктом в доме собрания, где работает Варя... И одиннадцатилетняя годами, но слишком много даже и для любого взрослого пережившая девочка тихо вывернулась из-под руки своего воинственного брата и уткнулась в мягкую грудь матери - свой последний оплот.

IV

Война и материнство - кажется, трудно найти какие-нибудь еще два понятия, более противоположные, чем эти, и в то же время Капитолина Петровна, олицетворенное материнство, смотрела на своего сына Витю с затаенной гордостью под напускной иронической, несколько даже суровой миной.

Внешне она с ним держалась так, как будто все еще не могла забыть и простить его самовольного волонтерства, сбившего с толку, между прочим, и Варю; внутренне же она одобряла и его и Варю. Внешне она не переставала сокрушаться, зачем остались они все в Севастополе; внутренне же никак не могла найти в себе решимости оторваться от Севастополя, несмотря на то, что со всех сторон им угрожала в нем смерть.

Она не только не была ни капельки героиней, но даже и не понимала, как это может кто-нибудь предполагать в женщине какое-то там геройство, если только он не круглый дурак. И в то же время ежедневно ходила то одна, то с Олей по улицам, в которые залетали и ядра, и бомбы, и ракеты.

Однако она очень резко разграничивала: это улицы, привычные с далекого детства, на которых стало, конечно, опасно, но все-таки это были улицы, - и бастионы, на которых ежедневно и еженощно воюют. По улицам приходится ходить, конечно, за тем, за другим по хозяйству, но никто не заставил бы ее ходить по бастионам и редутам, где женщине совсем не место и не к лицу быть.

И вдруг она услышала, что ее Витя оживленно и весело начал рассказывать о женщине, которая не только раз-другой прошлась по редутам, когда не было стрельбы, а поселилась у них там, на Корниловском бастионе, и живет среди солдат и матросов, в их больших блиндажах, хотя Хрулев и приказал сделать для нее блиндажик офицерского типа и такой блиндажик скоро соорудили; и что женщина эта - Прасковья Ивановна - не только не боится никакой стрельбы, ни штуцерной, ни орудийной, но всегда балагурит, всегда весела сама и всем вместо "здравствуй" и "до свиданья" говорит "будь весел" и всем, даже самому командиру бастиона Юрковскому, говорит "ты".

- Сумасшедшая какая-то! - решила Капитолина Петровна, хлопнув руками по коленям.

- Да нет, не то чтобы сумасшедшая, - начальство этого не находит, матросы и солдаты тоже, - улыбаясь, говорил Витя, - а какая-то муха у ней в голове, должно быть, жужжит... Вчера, например, разделась около блиндажа и давай водой обливаться, - жарко ей стало, нет мочи. А жарко оттого, что Горчаков сам ее к себе на Инкерман вызвал посмотреть, что это за сестра милосердия у нас на бастионе поселилась. Наша Прасковья Ивановна командует казакам: "Давай лошадь мне верховую, пешком к нему не пойду, шесть верст киселю месить... Да он еще, князек-то, пожалуй, меня, бабу простую, и за стол не посадит и чаем не напоит, так вы мне хоть бутылки две квасу на дорогу захватите!" Дали ей лошадь. Залезла Прасковья Ивановна на казачье седло. "Вот, говорит, черт те что, а не седло, - голубятня какая-то. Ну, поехали к князьку! Будьте веселы!" Лопух свой белый надвинула поглубже да так вшпарила, что только казакам впору!

- А что же она делает там у вас? - удивленно подняв чуть заметные бровки, спросила брата Оля.

- Как так "что"? Ведь она же сестра милосердия, все равно как Варя наша, - вот всем там у нас, кого ранят, она перевязки и делает.

- И будто хорошо делает? - усомнилась Капитолина Петровна.

- Да не хуже любого фельдшера... Ручищи у нее толстые, а действует проворно, я это сам видел. Перевяжет солдата, хлопнет его ручищей по спине: "Ну, будь весел". Солдат, может, и смертельно ранен, а все-таки улыбнется.

- Ну, что же, как... как с ней тот... князь Горчаков? - с большим любопытством спросил Иван Ильич, стукнув палкой.

- К вечеру вернулась, мы к ней, конечно: "О чем, мол, Горчаков говорил?" Наплела нам она чего-то, и поверить трудно. Будто она с приезду говорит князю: "Только чаем меня сначала напой, а то и говорить ничего не стану: покамест сюда к тебе доехала, вся глотка высохла, как дымовая труба!"

- Сумасшедшая и есть! Разве так говорят с главнокомандующим? махнула рукой Капитолина Петровна в знак полной безнадежности.

- "Я, - говорит будто бы Горчаков, - не только тебя чаем напою, а еще и к ордену думаю тебя представить или же сам тебе орден навешу". - "Да ты мне какой же это орден думаешь навесить, говорю, небось анну в петлицу? А я, брат, такого не возьму даже! Ты мне, дорогой, анну на шею навесь!.." Вот будто бы как она с главнокомандующим разговаривала, наша Прасковья Ивановна! - улыбаясь, рассказывал Витя, невольно подражая при этом грубому и густому голосу бастионной сестры милосердия, совсем не похожей на сестер из госпиталей и перевязочных пунктов.

Капитолина Петровна после этого даже не сказала и "сумасшедшая", а только махнула рукой. Не сумасшедшей, а просто даже и женщиной не хотела она счесть какую-то там Прасковью Ивановну с толстенными ее ручищами и мужичьими ухватками.