Война и люди

1985 г.

Антониха

— Может, кто-нибудь все-таки согласится? — повторил я свою просьбу.

Двое лодочников бросают цигарки, сосредоточенно мнут их сапогами, глядят на реку и качают головами:

— Опасно…

Я и сам вижу: опасно. Дон, взбудораженный половодьем, несется у меловых круч. В темноте слышно, как ревет вода, как шлепаются с подмытого берега комья земли.

До катера верст восемь, но берегом не пройти — низина залита водою. Сутки, а то и больше надо колесить по топкой равнине до переправы. А деревенька, куда мне к утру надо попасть непременно, совсем рядом. На круче приветливо теплятся огоньки крайних домиков, только бы через реку — и я в деревеньке.

— А скоро надо-то?

Сидевший до этого неподвижно третий лодочник встал, зашлепал по невидимым лужам к иве, где привязаны лодки, загремел цепью.

— Садись…

Лодку подхватило и понесло в темноту. Я успел увидеть, как двое оставшихся на берегу тоже шагнули к иве, загремели цепями.

— Беспокоятся: не кувыркнулись бы мы, — простуженным голосом сказал перевозчик. — Ничего. Не первый раз… Он не греб, а только правил веслом, не давая лодке кружиться в водоворотах.

Минут десять сидел я, вцепившись руками в мокрые и холодные борта лодки. Тревожно кричали гуси в пойме, куда-то вправо уходили желанные огоньки… Наконец лодка ткнулась в берег. Перевозчик, не выпуская из рук весла, взмахнул багром и уцепился за куст.

— Вылезай!

Я зашуршал бумажками — расплатиться, но лодочник остановил руку.

— Не обижай… Закурить есть?..

Первый раз в жизни я пожалел, что не курю. Выручил подбежавший на разговор парень.

— Плавать умеешь? — спросил лодочник, сворачивая цигарку. — А вот я не умею, даром что на реке…

Вспыхнула спичка. Я не поверил своим глазам: слабый огонек осветил обветренное, тронутое морщинками лицо женщины. Она заметила мое смущение.

— Знал бы — не сел?

— Да нет, почему же…

— Антониха-а!.. — донеслось с берега.

— Беспокоятся мужики. Надо плыть. Ну, прощайте!

Я пожал протянутую руку, не зная, что и сказать. А женщина-перевозчик уже прыгнула в лодку.

— Плыву, плыву… — ответил с реки немного ворчливый голос.

Неделю спустя знакомый лесник уговорил меня пойти на вальдшнепов. В пойменном лесу стоял острый запах прелых листьев, кое-где лежали светлые островки снега. У Сорочьей балки присели передохнуть.

— Что за базар там у них, неспроста собрание учинили, — указал лесник в сторону высокого вяза, где беспокойно прыгали, взлетали и снова садились птицы.

Возле вяза пахло потухшим костром. На ветках сушилась рыболовная сеть. Тут же, завернутые в мокрый прошлогодний мох, лежали большой сом и пара язей — видно, утренняя добыча рыболова. Котелок, пучок цветов сон-травы, у тропинки — очень старый, ободранный мотоцикл с коляской. В коляске — мелко наколотые дубовые пеньки и бутылка с березовым соком. У потухшего костра, прикрыв лицо обрывком брезента, кто-то спал.

Лесник кашлянул. Спавший зашевелился. Скинул брезент и сладко зевнул:

— А, это ты, Севастьяныч…

— А кто же, — сказал лесник. — Я с гостем, — добавил он, пытаясь в костре разыскать уголек для цигарки. Антониха?.. Да. Это была она.

Мне много пришлось ездить в лесах. На таежных заимках встречал женщин-охотниц. Но тут, на обжитом Дону, эта встреча меня поразила.

Закатное солнце просвечивало Сорочью балку, и я с нескрываемым любопытством разглядывал женщину. Ей было лет шестьдесят — седые пряди выбивались из-под серой верблюжьей шали. Глаза, однако, глядели вовсе не по-старушечьи. Не прожитый годами природный ум светился в этих глазах, да, судя по всему, и на зрение старуха не жаловалась.

— Стреляешь, Антоновна? — кивнул я в сторону ружья.

— Швыряй картуз кверху — увидишь… Чудно небось встретить такую ведьму в лесу? — вдруг засмеялась Антониха. — Признайся, чудно? Я сказал, что рад такой встрече, что и сам в лесу вырос.

— Я не отшельница. Жизнь на людях прошла… А лес люблю… И Дон люблю. Да что ж мы стоим? Набери сушняку, а я за рыбу примусь. У огня веселей разговор-то пойдет.

Лесник махнул рукой и один пошел на поляну высматривать вальдшнепов. А мы с Антонихой зажгли костер да так и просидели под звездами до утра.

Под шорохи лесной ночи перед моими глазами прошла трудная, не совсем обычная и суровая жизнь простой деревенской женщины.

…Отец был добрым и ласковым человеком. Но была слабость: увлекся церковным пением, забросил хозяйство. Пятнадцати лет рослая и сильная Настя встала за соху — попробовать, да так и осталась на пашне.

Умер от болезни отец, а мать после него — от горя. Перед смертью мать собрала ребятишек, позвала Настю:

— Ты остаешься, дочка, хозяйкой. Сестрам и брату не на кого, кроме тебя, надеяться. Дюже трудно будет, тогда в приют, а пока силы есть — не пусти по миру…

День за днем, год за годом: пашня, покос, молотьба… Зимой, чтобы добыть лишний кусок хлеба, охотилась, летом рыбачила. Мужская работа сделала Настю грубоватой, по-мужски смекалистой и выносливой.

Незаметно, как июньская сенокосная пора, прошла молодость. Не было у Насти часу ходить в луга, где водились хороводы, и подруг не было, все с мужиками в поле: пашня, покос, молотьба, охота…

Повырастали сестры, попросили благословения замуж. Брат тоже женился, в Москву уехал… Выполнена материнская заповедь — пора бы и о себе подумать… Да поздно! Уже не Настей, а Антонихой зовут ее на селе. Да и трудно было менять проторенное русло жизни: землю полюбила, пристрастилась к охоте.

За доброту, честность и справедливость выбрали Антониху председателем сельского комитета бедноты. С той трудной поры укрепилось за Антонихой ласковое прозвище «мирской матери». После двадцать лет подряд выбирали эту почти неграмотную женщину народным заседателем. И нет на селе человека, который сказал бы, что Антониха хоть раз покривила душой, не заступилась за обиженного и отпустила виновного.

Первой вступила в колхоз. И по селу пронеслось: «Антониха записалась». И уж не надо было агитировать мужиков.

Вынесла все тяготы первых лет жизни колхоза: опять пахала, кормила, молотила, воевала с кулаками. Была лесничихой и председателем сельсовета…

Чего только не умеют делать золотые руки этой не балованной жизнью женщины! Самый лучший в селе сад — у Антонихи. Антониха может починить замок и сшить сапоги. Во время войны, когда было разграблено и сметено село над Доном, чинила обувку, клеила односельчанам бахилы из автомобильной резины, из старых ведер делала распространенные в войну мельницы-терки. Не далее как три года назад своими руками новую хату поставила.

В сенях этой хаты пахнет мятой и какими-то лесными травами. Приглядевшись, в темном углу можно заметить нанизанные на нитку грибы, лосиный рог, гроздья прошлогодней рябины, заячьи шкурки, растянутые на досках… Это все лесные трофеи Антонихи. Лес и речка давно уже стали для нее вторым домом.

— Скучно в лесу одной-то?

— О, милый, нешто одна я! Гляди-ка, сколько голосов птичьих, сколько шорохов разных!.. И на реке тоже хорошо.

Умирать буду, скажу, чтоб на круче похоронили, чтобы лес и воду было видно. Для меня лес и речка — что песня. Так-то вот, человек хороший…

Дома из пустого кованого сундучка Антониха достала связку пожелтевших бумаг.

— Помоложе была — на волков ходила. Вот взгляни, карточка… А вот квитанции: семьдесят заячьих, двадцать лисьих шкурок в зиму сдавала. Первой охотницей числилась. Перед войной позвали в город испытать меткость. Машина у них там тарелки кверху швыряла. Охотники по ним и лупят. Я только одну или две пропустила. Премию пятьсот рублей дали. Теперь уж не тот глаз, и рука тяжела, — вздохнула Антониха. — Шестьдесят годов по земле отходила. Да и увечья дают знать…

Такова, если рассказать коротко, биография Антонихи — Анастасии Антоновны Трофимовой. А вот несколько более подробных страниц из этой трудной, честно прожитой жизни.