Непобежденный еретик

В этом настроении Лютер и написал обещанную Мильтицу «грамоту». Она называлась «Изъяснение доктора Мартинуса Лютера по поводу некоторых обвинений, предъявленных ему его противниками». По видимости это был лояльный и даже верноподданнический документ, вполне отвечавший условиям альтенбургского пакта, но на деле он уже намекал на идею папы-антихриста. Что самое удивительное, реформатор нимало не кривил душой: он просто высказывал свои внутренние колебания, избрав для этого форму парадоксально-двусмысленных исторических наблюдений. Лютер, как бы поверх слов, заражал читателя своим тайным духовным мучением.

Мильтиц не мог пожаловаться на то, что доктор Мартинус не выполнил данных в Альтенбурге обещаний; но удовлетвориться его «Изъяснением…» он также не мог. Еще менее устраивало оно доминиканцев, которые сидели, как придержанные хозяином собаки, и ждали первого неловкого движения замолчавшего Лютера, чтобы с лаем и хрипом вылететь из всех подворотен.

Сигнал к новому «крестовому походу» против Виттенберга подал ингольштадтский теолог Экк (Иоганн Меер из Экка). Он готовился к дискуссии с лютеровским соратником Карлштадтом, но после появления «Изъяснения…» направил Лютеру вызывающее письмо, где прямо говорил, что в ходе дискуссии будет полемизировать с ним и что темой полемики он избирает лютеровскую трактовку папского авторитета. Письмо Экка было согласовано с верхушкой провинциальной доминиканской конгрегации; ингольштадтец доказывал орденскому начальству, что курия допускает непозволительно долгую юридическую игру с «виттенбергским еретиком», опасному влиянию которого подвергается ныне вся Германия.

В момент, когда пришло письмо Экка, Лютер был уже на грани того, чтобы сделаться нарушителем заключенного с Мильтицем соглашения. Его выводили из себя тут и там зазвучавшие враждебные голоса. Но главное было даже не в этом. Лютер созрел для новой, по-настоящему решительной публичной полемики. Он пришел к убеждению, что искренние, благочестивые и не противоречащие Писанию мысли, пусть даже имеющие характер сомнений, должны излагаться громко, открыто и без всякой оглядки на последствия, которые они могли бы вызвать помимо воли и намерения их автора.

Условия дипломатически обходительного альтенбургского пакта были ему теперь как колоды; они тяготили больше, чем прежние жандармские угрозы Рима. Письмо Экка Лютер принял поэтому как настоящий подарок судьбы. 13 марта оно лежало перед курфюрстом. Ознакомившись с «триумфаторскими» выпадами Экка, Фридрих пришел к выводу, что альтенбургское перемирие нарушено и Лютер вправе защитить свою честь. «Я больше не стану завязывать ему пасть!» — сказал князь советникам.

VII. Борьба c Римом. (От Лейпцигского диспута к Вормсу)

24 июня 1519 года в Лейпциг въехали две запыленные крытые коляски. Их сопровождали двести виттенбергских студентов, вооруженных пиками и алебардами. В первой коляске находился измученный Карлштадт с грудой ученых книг, во второй томились Лютер, Меланхтон и тогдашний ректор Виттенбергского университета Барним фон Поммерн. Городской совет встретил их холодно и разместил кое-как; он словно издержал все свое радушие накануне, когда в Лейпциг торжественно вступил Иоганн Экк.

Доминиканец из Ингольштадта не впервые затевал ссору с Лютером. Еще весной 1518 года появились его вызывающие «Обелиски», направленные против лютеровской критики индульгенций. Августинец отвечал на них сдержанно. Он, вероятно, никому не спустил бы того, что прощал Экку: он ценил укрепившуюся за Экком славу подлинно немецкого теолога-полемиста, который умел резко и грубо ставить на место самых искусных куриальных схоластов. Лютер надеялся, что народная натура Экка рано или поздно приведет его в ряды сторонников виттенбергской реформации.

Письмо, полученное в феврале 1519 года, убило надежду. Лютер понял, что народность — это манера, а не дух ингольштадтца; что словарь и стиль Экка принадлежат нации, но его совесть давно уже препоручена доминиканскому ордену.

Экк слыл лучшим в Германии мастером богословского турнира. Приглашая его в Лейпциг, саксонский герцог Георг ни минуты не сомневался в его триумфе. Так же судил и ректорат Лейпцигского университета, этого главного прибежища «романистов», то есть немецких приверженцев римской куриальной теологии.

Лютер знал о выдающихся риторических способностях своего противника; он надеялся не на сиюминутную турнирную победу, а на победу отсроченную, которая выяснится лишь в печати и достанется по решению немецкого общественного мнения.

Лейпцигский диспут не был теологическим состязанием в узком смысле слова. Это было действо общеуниверситетское, более того — городское, муниципальное. На диспуте присутствовали не только богословы, но и преподаватели всех факультетов, а также представители лейпцигских бюргеров. На него съехались приходские священники из Бранденбурга, Бозау, Регенбурга, Дрездена и Аннаберга. В этой-то нетеологической аудитории Лютер и усматривал своего главного ценителя. Вскоре после диспута в письме к курфюрсту Фридриху от 18 августа 1519 года Лютер прямо говорил: «Уже дело доктора Рейхлина вразумило меня, в каком смысле учены теологи и как они судят. Если бы не было легистов, врачей, художников и князей-мирян, истина была бы растерзана теологами, как овца волками».

Лютер, как мы помним, поначалу опирался на «право богословского доктората» и требовал ученой дискуссии вместо инквизиционного выслушивания. Во время аугсбургской беседы с Кайэтаном он попытался превратить само закрытое судилище в академический диспут. В Лейпциге реформатор делает новый шаг: он превращает диспут в открытое судебное разбирательство, где роль незаинтересованного арбитра принадлежит собравшимся в зале образованным представителям немецкой нации. Этого арбитра Лютер надеялся противопоставить тому представителю немецкого епископата, которого хитрый и ловкий Мильтиц подыскивал в негласные судьи виттенбергского дела.

Лейпцигский диспут проходил в одном из помещений дворца Плейссенбург и был обставлен с большой торжественностью. Сперва прозвучала приветственная речь на латыни молодого декламатора-гуманиста Петра Мозеллана, в которой прославлялись достоинства герцога Георга, Лейпцигского университета и самих диспутирующих. Затем состоялась пышная церковная служба, и лишь после нее — сам богословский турнир, протоколировавшийся для городской летописи.

В первые дни Карлштадт состязался с Экком и потерпел от него поражение («был запальчив и стяжал позор вместо славы», как вспоминал позднее Лютер). Гордый Экк разъезжал в помпезной коляске с кучером, которую городской совет предоставил ему для загородных прогулок; гордого Экка сопровождал конный рыцарь.

4 июля на кафедру взошел Лютер.

Августинец защищал 13 тезисов, прямо посвященных проблеме папского авторитета. Они были реформаторскими в строгом смысле слова, поскольку знаменовали окончательный разрыв со всей средневеково-католической концепцией церкви.

Уже в первых тезисах открыто излагалось понимание папства как условного института, вовсе не обязательного для христианства. Институт этот, доказывал Лютер, санкционируется постановлениями, которые возникли лишь в последние четыреста лет. Против него говорит достоверная история одиннадцати столетий, текст Священного писания и декреты Никейского собора, «священнейшего из всех».

Как ни резки эти утверждения, они по строгому счету не были новшеством. Сходные аргументы выдвигались замечательным мыслителем XIV века Марсилием Падуанским, виклифитами и последователями Гуса. Опасность, однако, заключалась в том, что курия давно уже числила их по разряду «заведомо еретических».

Но это еще не все. В последних тезисах реформатор развивал воззрение, ни одной средневековой ересью не выражавшееся. Он впервые открыто утверждал следующее: «Церковь наличествует всюду, где проповедуется и исповедуется слово божье (то есть Священное писание. — Э. С.); церковь потому и именуется царством веры, что ее глава невидим и является объектом веры. Превращать церковь в видимое царство есть заблуждение… Вера не может терпеть иного главу, помимо Христа».