Легион «белой смерти»

— Итак, военными базами интересовался лично кардинал Спеллман?

— Я говорил, что он интересовался военнослужащими, а не базами.

— Кардинал Спеллман давал свое благословение тем, кто участвовал в шпионских операциях?

— Он был видным священнослужителем. Думаю, он не размышлял слишком много над тем, чем занимается тот или иной человек, а скорее, над тем, что он из себя представляет.

После целого ряда вопросов, в ходе которых было установлено, что, несмотря на наличие у меня удостоверения, указывающего на мою принадлежность к НАСА, я не имею к этой организации никакого отношения, председательствующий объявил перерыв «до дневного заседания».

Из зала меня провели в хорошо обставленную приемную. Здесь стояла кушетка, на которой я мог при желании отдохнуть. Меня ждал завтрак: свежие фрукты, которых я не видел с тех пор, как оказался в России, бананы и ломоть арбуза.

На стуле лежал журнал «Нью тайм». Он издавался в Москве на английском языке и был явной имитацией «Тайма». Я стал листать его в надежде отыскать какие-нибудь сообщения из внешнего мира, но один из охранников через переводчика велел мне отложить журнал.

— Почему? — спросил я.

— Потому, — сказал он, — что чтение за едой плохо отражается на пищеварении.

Его замечание впервые за день вызвало у меня улыбку. Но ненадолго. Моя подавленность усиливалась. Первое заседание суда началось в 10 часов утра и продолжалось около четырех часов. Большую часть этого времени я провел на ногах. Такого сильного душевного напряжения я не переживал ни разу с момента моего пленения. Были минуты, когда я готов был воскликнуть: я виновен! Приговорите меня к смертной казни и положите конец этому фарсу!

Я не ожидал, что суд превратится в представление. В некотором смысле мои ответы не имели никакого значения. Я присутствовал здесь просто как символ. И они хотели использовать этот символ, чтобы поставить Соединенные Штаты в затруднительное положение, судить мою страну от лица мировой общественности. Я не желал принимать в этом участия. Я хотел положить конец такому суду.

Такая возможность представилась, когда меня после завтрака вывели на улицу.

Сидя на скамейке и греясь на солнце в окружении охраны, я увидел перед собой безлюдную стоянку для автомашин, а дальше — свободную улицу. Впервые с момента моего задержания мне выпал случай бежать.

Чем дольше я сидел, тем привлекательней представлялась мне эта мысль. Прошло много лет с тех пор, как я в колледже занимался бегом, но, глядя на своих охранников, я понял, что смогу обогнать их.

В меня будут стрелять? Вероятно. Но это тоже выход, который положит конец суду. Возможно, учитывая пропагандистский характер судебного процесса, они начнут колебаться, опасаясь реакции своего начальства. А этого колебания, каким бы мимолетным оно ни оказалось, будет достаточно для меня, чтобы взять старт.

Я не знал, что предприму, когда достигну пустой улицы, но это было неважно. Важно то, что после более чем 100 дней заточения я получал шанс бежать.

Я напряг ноги и слегка подался вперед.

На мое плечо легла тяжелая рука охранника. Пора возвращаться.

В начале второго заседания, открывшегося в 4 часа дня, Руденко возобновил допрос.

Теперь он сосредоточил свое внимание на моих разведывательных полетах вдоль границ.

Если бы меня судил американский суд, с американским адвокатом, такая манера ведения дела была бы немедленно опротестована как пристрастная, поскольку эти вопросы не имели никакого отношения к обвинению.

Однако Гринев ничего не сказал. Он не сделал ни одного возражения. Он также был символом, его присутствие лишь создавало видимость наличия у меня защитника. Что же касается его роли в моей защите, то он с успехом мог бы оставаться и дома.

Затем Руденко перешел на расспросы о том, что я делал раньше в Пешаваре, Гибельштадте, Висбадене и Будё. Он пытался что-то выстроить из этого, но что, я не мог догадаться. Вдруг совершенно неожиданно он заявил, что в данный момент вопросов больше не имеет.

Наступила очередь Гринева.

Когда мои родители консультировались у него перед судом, с ними был Карл Макейфи, юрист, контора которого находилась над обувной мастерской моего отца в Нортоне, штат Виргиния. Макейфи привез с собой фотографии дома моих родителей в Паунде, чтобы показать нищету окружающего района, и этим неожиданно снискал расположение суда. Выдвинув эти фотографии в качестве вещественных доказательств, Гринев начал свое выступление с утверждения, что я вышел из рабочей семьи; что мои родители бедны, а мой отец не капиталист, он не использовал наемного труда в своей обувной мастерской, а делал всю работу сам; что деньги, предложенные мне ЦРУ, были суммой, какой я никогда не получал, и дали мне возможность расплатиться с долгами и жить в относительном достатке впервые за всю жизнь. Дальнейший его рассказ выявил, что я не занимался политикой, никогда не участвовал в выборах в США, знаю очень мало о Советском Союзе и притом только то, что пишут в американской прессе.

Я понимал, к чему он клонит. Это был не лучший способ вести мою защиту, но другого не существовало; нравился он мне или нет, я вынужден был его принять.

Во время наших коротких встреч, предшествовавших суду, я настоял на том, чтобы в мою защиту были включены некоторые моменты. Хотя Гринев, казалось, придавал им меньше значения, чем я, он тем не менее теперь перешел к ним.

— Был ли полет 1 мая вашим единственным полетом над территорией СССР?

— Да, это был единственный полет.

— Вас консультировали относительно программы шпионских полетов над Советским Союзом?

— Нет, мне ничего не известно о такой программе.

— Вас ознакомили со специальной аппаратурой на борту самолета?

— Нет, я никогда не видел специального оборудования — ни когда его ставили, ни когда снимали. Это никогда не делалось в моем присутствии. Я знал о специальном оборудовании лишь настолько, насколько было нужно, чтобы следовать указаниям на моей карте.

— Знали ли вы о результатах ваших разведывательных полетов?

— Мне никогда не сообщали о результатах моих заданий, и я не знал, как работает оборудование, за исключением того, что показывали сигнальные лампочки в моей кабине.

На допросах я говорил, что немного колебался, когда пришло время возобновить мой контракт с ЦРУ. Я не назвал причин, которые были полностью личными, а позволил своим следователям предположить, что мне эта работа казалась слишком нервной и изнурительной.

Теперь Гринев спросил меня:

— Вы сожалеете, что возобновили контракт?

— Ну, причины трудно объяснить.

— Почему вы теперь сожалеете?

— Видите ли, положение, в котором я сейчас нахожусь, не слишком хорошее. С тех пор, как я здесь, я не так много слышал о событиях, происходящих в мире. Но я понял, что прямым следствием моего полета явился срыв совещания в верхах и визита президента Эйзенхауэра. Это, как я полагаю, увеличило международную напряженность, и я искренне раскаиваюсь, что причастен в какой-то мере к этому.

Одно за другим Гринев воссоздавал смягчающие обстоятельства.

— Вы оказали сопротивление при задержании или думали о сопротивлении?

— Нет.

— Каково ваше нынешнее отношение к работе в ЦРУ и понимаете ли вы теперь опасность такого полета?

— Теперь я понял гораздо больше, чем прежде. Сначала я колебался, возобновлять ли мне контракт. Я не хотел его подписывать. Если бы я имел работу, то отказался бы его подписать, поскольку тогда я уже знал некоторые обстоятельства, связанные с моим полетом, не все, разумеется. Но, как видно из сказанного ранее, я глубоко раскаиваюсь, что причастен к нему.

Защитник Гринев: — У меня больше нет вопросов на сегодня.

Председательствующий: — Суд прерывает свою работу до 10 часов утра следующего дня, 18 августа.

Как хорошо сыгравшаяся команда, мой так называемый защитник и судья договорились, что этот вопрос станет последним. Теперь в газетах можно будет прочитать о первом дне судебного процесса: Пауэрс «ГЛУБОКО РАСКАИВАЕТСЯ».