Валя (Преображение России - 1)

Гречулевич недаром говорил о себе: "Вы меня только копните..." Он и еще рассказал между делом штук пять-шесть разных подобных случаев из своей жизни.

Он весь был бездумный и весь наружу. Алексей Иваныч знал о нем, что теперь дела его очень плохи: весь в долгах. Должно быть, доставляло ему теперь большое удовольствие подшучивать все время над Макухиным, а Макухин только добродушно отмахивался от него, как большой пес.

- Я тебе вполне доверился, я тебя даже на собственной лошади сюда доставил, - ты же меня ремизишь!.. - нападал Гречулевич азартно.

- Привычка у меня такая, - отзывался Макухин, не меняя глаз.

Похоже было даже на то, что это два очень близких старинных друга, но правда была только в том, что один другому был положительно необходим: это узнал Алексей Иваныч несколько позже, а теперь непонятны казались оба.

Очень было неловко и как-то затерянно. А на ветку иудина дерева даже и смотреть опасался Алексей Иваныч. Сплеталось такое: ходят чьи-то не наши, стерегут жизнь... они-то и старят людей... Гляди на них, как хочешь, или совсем не гляди, - им все равно, - хоть ори и ногами топай: они глухонемые, и они не уйдут - будут слоняться под окнами, под дверями, ждать своего часу... На один момент Алексей Иваныч представил самого себя точь-в-точь вот таким, как старый полковник, а Валю (на один только момент) слепою, как эта старуха (бог ее знает, отчего она ослепла): сидит Валя вот здесь, с такими вот щеками, неопрятная, губы мокры от пива (кощунство почти, но ведь на один только момент)... И Митя тут же... он вырос, стал студентом - давно уж студент, - сидит на диване рядом вот так же, как Наталья Львовна... Ничего больше, только это.

Вот у самого у него порхающие брови, копьевидный кадык и на пальцах глянец, а Валя... толстая, старая, слепая, неопрятная, любит карты, домино, пиво... Митя скучает, злой, нервный, от одного отбился, к другому не пристал, и кто знает, что у него в душе? Может быть, он замышляет самоубийство?

Чтобы оттолкнуться, Алексей Иваныч кашлянул, поднялся и опять сел, и сказал, не совсем уверенно впрочем, обращаясь к Гречулевичу:

- Сейчас на пароходе познакомился с дивизионным врачом одним... сказал мне фамилию, - не то Чечулевич, не то Гречулевич... У тебя нет такого, дяди, что ли, военного врача?

- Давай бог, - сказал, не удивясь, Гречулевич. - Дядя подобный помешать не может.

И по глазам его видно было, что всех своих родичей отлично он знал и что никакого военного врача между ними нет.

Так же и Макухину сказал что-то насчет выигрышных билетов Алексей Иваныч:

- Новый год на носу, Федор Петров. Ох, непременно ты выиграешь двести тысяч!

И Гречулевич подхватил живо:

- Вот и покупай у меня тогда Таш-Бурун!

- На что он мне?.. Зайцев на нем гонять? - отозвался Макухин.

- Что ты - зайцев!.. Ты на нем целебный источник какой-нибудь отроешь ты такой!.. Или руду какую-нибудь очень доходную!.. Миллионами будешь ворочать! - и пошел под слепую с маленькой бубновки, сказавши: - Не с чего, так с бубен!

А слепая поставила прямо против него свою неподвижную деревянную маску и возразила:

- Господинчик мой! Кто же под вистующего с маленькой ходит?.. да еще и в чужую масть!

И заспорили о каких-то ренонсах, правилах, исключениях, как всегда бывает при игре.

Алексей Иваныч усиленно задвигал ладонями по коленям, что всегда он делал, когда собирался решительно встать и уйти и когда неясно самому ему было, куда идти. Но в последний раз поглядел все-таки на Наталью Львовну. Может быть, это был очень робкий взгляд, и она поняла его.

- Что же нам здесь сидеть? - сказала Наталья Львовна. - Пойдемте-ка в мою комнату, - и поднялась.

"Нам!" - отметил невольно Алексей Иваныч, и сконфуженно несколько оглядел всех, и зачем-то откланялся, извиняясь.

В комнате Натальи Львовны было так: стоял стол под самым окном (ставни были прикрыты), - обыкновенный женский стол, - не письменный, нет, - с небольшим зеркалом, коробками и флаконами, со смешанным запахом духов, с несколькими пухлыми новыми книжками, пачкой узеньких цветных конвертов, раскинутой веером; тут же чернильница в виде лающей моськи, ручка, чрезвычайно неудобная для письма, и печенье... Успел еще заметить Алексей Иваныч на том же столе вышиванье по канве шелками, но Наталья Львовна скомкала работу и забросила за ширмы.

От колпака на лампе, - матерчатого ярко-желтого полушара - все тут было беспокойного оттенка, а ширмы сами по себе были цвета только что опавших от утренника кленовых листьев (когда они лежат рыхлой грудой и ветер их еще не растаскал по дорожкам). К этим тонам был в последнее время очень чувствителен Алексей Иваныч: он даже глаза рукою прикрыл, чтобы к ним теперь привыкнуть.

Сказала Наталья Львовна:

- Так вот... садитесь... Вы куда-то ездили на пароходе?.. Расскажите-ка.

- Какой же он у вас ядовитый! - отозвался Алексей Иваныч о колпаке и потрогал его рукой; потом он посмотрел жмуро, как желтые отсветы ложатся на белесые обои, на чашку и кувшин умывальника, на ее лицо, ставшее здесь несколько кукольным, как фарфор на солнце, и только после этого ответил:

- Ездил?.. Да, я действительно ездил... - Подумал: "Не рассказать ли ей" - и поспешно закончил:

- Это я по делу, конечно, ездил: насчет места... Я ведь теперь без места, а там выходило.

- А-а... выходило...

- Мм-да... выходило...

- Но не вышло?

- Нет, этого нельзя сказать... Я, может быть, еще и соглашусь... Дело осталось неопределенным... То есть оно почти выяснилось, но не совсем... не совсем... - Посмотрел на нее белыми глазами, бегло припоминая прошлую ночь, и еще раз сказал: - Не совсем!

- О-о, вы, кажется, очень нерешительны!.. Вы как-то так, - мелко перебрала руками Наталья Львовна, как будто что-то рассыпала на пол (и с лицом сделала такое же).

- А нужно как же? - удивился Алексей Иваныч.

- А нужно так! - быстро сжала руки, пальцы в пальцы, крепко вытянула их, точно вожжами правила, и с лицом что-то сделала такое же.

- Вот вы как!.. И думаете вы, что так лучше?

Алексей Иваныч быстро поднялся было, но тут же сел.

- Нет, иногда не лучше... Бывают случаи, что не лучше... Никогда не лучше! - так решил это, наконец, уверенно, что даже Наталью Львовну удивил. Нашел на столе перламутровый маленький перочинный ножичек, который можно было повертеть в руках, осмотрел его, открыл лезвие, попробовал пальцем, насколько остро, опять закрыл, постучал тихо о краешек стола и, забывши уже, что говорит не о том, продолжал:

- С близким человеком так нельзя - решительно... Близкий человек - все равно, что ты сам: всегда бывает ровно столько же доводов за, сколько против, и решить очень трудно... - и тут же вспомнил, что не о том говорит, и поправился:

- А если даже с близким нельзя, то с самим собою тем более.

- Но ведь место-то нужно же вам? - улыбнулась Наталья Львовна, и по этой улыбке Алексей Иваныч догадался, что она поняла его, однако почему-то не хотелось, чтобы поняла.

Из-за двери, хоть и не очень резко, все-таки слышно было, как говорил степенно Макухин: "Ну, пики...", а Гречулевич живо подхватывал: "Опять: "ну"?.. При чем же тут "ну"?.."

Желтый шар абажура неприятно действовал на глаза, и эти ширмы беспокойного какого-то цвета, и запах каких-то духов, и то, что у нее были понимающие глаза, участливые человеческие глаза, те самые, о которых он думал, когда шел сюда, - все это странным образом связывалось со вчерашним Ильею и Валей - как будто они тоже были здесь же, - может быть, за ширмами...

Конечно, это была только усталость души, при которой то, чего нет, кажется столь же ярким, а может быть, и ярче даже того, что перед глазами. Это чувствовал теперь и сам Алексей Иваныч.

- Я, - сказал он робко, - кажется, немного болен: должно быть, продуло на палубе, когда спал... верно, верно: мне что-то не совсем ловко.

- Что же вам такое предложить?.. Коньяку выпить подите, - там, у Ундины Карловны.