Пушка Братство

Два объявления.

"Правительство национальной обороны сообщает, что господин Тьер, прибывший вчерa в Париж, отчитался в своей миссии... о предложении перемирия*.

"До правительства только что дошла трагическая весть о сдаче Меца. Маршал Базен со своей армией вынужден был сдаться неприятелк>".

Худшее -- всегда правда!

Перед этими двумя объявлениями стояли, окаменев, жители тупика и соседних улиц -- рабочие, коммерсанты, и в первом ряду аптекарь с мясником.

B слесарную мастерскую ворвалась Марта. -- Опять взялся бумагу маратьl A тут такое происходит! Идем!

Вдруг она умолкает, на пороге стоит господин Жюрель.

-- Чего этому окороку здесь надо?

-- Совсем, забыл, Флоран,-- бормочет, заикаясь, толстяк,-- я принес вам несколько cy.

Он шарит в карманах и наконец извлекает из их глубин монету в два франка.

-- Какие же это cy?

Ho господин Жюрель уже исчез.

-- Вот еще пролаза вонючий!

-- Успокойся, Марта. Он же все-таки не бретонец.

-- Все равно от него шпиком разит!

Пунь, Пливар, Чесноков, Фалль и Вормье выходят во двор, затягивая на ходу пояса, a в зубах y них ремень ружья. Марта сообщила мне, что Флуранс сейчас ведет где-то горячую дискуссию с Делеклюзом*, Ранвье, Тренке, Валлесом и прочими. Мы бежим в Ратушу.

Страсбург! Мецl Маршал Базен в плену. Тьер вымаливает y Бисмарка перемирие.

Над Бельвилем разносится барабанная дробь. Горнист на улице Пуэбла играет сбор, ему отвечает другой, из предместья Тампль. Лесопилка, типография, даже кузница -- все смолкли.

Вторник, 1 ноября 1870 года.

День всех святых. Под мрачным небом Париж, поливаемый дождями, похож на наши души.

Этот день помиковения мертвых я хочу посвятить описанию, в подробностях, событий, развернувшихся с одиннадцати часов 31 октября* до четырех часов утра 1 ноября. Часы, оглушенные зовом горнистов, барабанным боем, криками, пеньем, спорами, беготней, когда мне довелось увидеть вождей партий и министров за делом, стоять с ними рядом, чуть не касаться их.

-- Зряшный день,-- сказал Предок.

И все-таки в траурном рассвете я чувствую не горечь, a, скореe, жестокую усталость.

Я так и не ложился. Когда я уселся в слесарной и взял тетрадь и карандаш, Марта по обыкновению налетела на меня:

-- Чего это ты все записываешь и записываешь, целые дни строчишь!

По ee мнению, ничего интересного в переживаемые нами дни не происходит. Хлеб наш насущный, сама жизнь для Марты не тема для записей. Марта голодна, Марта живет.

Однако в глубине души она гордится тем, что я сижу, сгорбившись над этим дневником. Если она скандалит, то лишь для того, чтобы подавить в себе уважение к учености. С "образованными", уверяет Марта, она робеет, злится за это на них, злится за это на себя. A тут еще, когда я пишу, я ею не занимаюсь: значит, к ee досаде против моих писаний примеiпивается и ревность.

Постояла, поглядела на написанные мною первые строчки, затем подчеркнуто сладко зевнула и пошла легла на тюфяк. Сейчас она спит, скорчившись, подтянув колени к подбородку.

Удивимельная была девушка, только временами вроде ум y нее заходил за разум. И всегда это налемало неожиданно, вдруг. Ничего с этим нельзя было поделамь. Все мои усилия избежамь ccop и размолвок только подливали масла в огонь, и зрачки Maрмы угрожающе расширялись.

-- Скажи, Флоран, ты обо мне в своих бумагах тоже пишешь?

Приоткрыла огромный черный глаз. Должно быть, я забылся и произнес вслух последнюю строчку... Ho Марта уже спит или притворяется, что спит.

До меня доносятся три глубоких вздоха Марта теперь перевернулась на живот, уткнув лицо в скрещенные руки.

На сей раз меня прервали Предок с Пальятти, последний в рабочей блузе:

-- Флоран, Марта здесь?

-- Ciшт. A что?

-- Нам она нужна.

-- Она?

-- Да, она. Никто лучше ee не знает Бельвиля.

Проснувшись, Марта начала было ворчать, но замолчала, поняв, что речь идет о том, чтобы спрятать Флуранса.

Наша смуглянка произнесла с понимающим видом:

-- Идите за мной.

-- A я вам не нужен?

-- Пока нет, Флоран.

И все. Я уже давно, понял, что все считают меня неудачником. Неужели же теперь я в их глазах еще и подозрительный тип? Пусть идут к чертовой матери, возьмусь-ка лучше снова за свое "корябанье".

Четверг, 3 ноября.

Только и разговоров, что о "перемирии", так именуют капитулянты капитуляцию.

Слухи обоснованные. На Бирже рента поднялась на два франка, продукты питания чудом появляются, словно из-под земли -- цены на них якобы упадут после снятия осады на семьдесят пять процентов. Можно купить масло по пять франков за фунт. Сен-Жерменское предместье расплывается в улыбке, там национальные гвардейцы -- буржуа из батальона святош -- обжираются так, что чуть подпруги, то бишь пояса, на них не лопаются, a Бельвиль тем временем шарит по ящикам -- не завалялось ли где что-нибудь съестное.

Порой, собирая наши cy, мы заглядываем в роскошные квартиры, брошенные богатыми владельцами и реквизированные se без труда для размещения многочисленных семейств, бежавших из пригородов. Крестьяне-новоселы в мгновение ока сменили свои хибары на шикарные апартаменты. Между бронзовыми с чеканкой настенньши часами и люстрой венецианского стекла сохнет на протянутой веревке белье, в будуаре свалено сено, в комодах с медными и перламутровыми инкрустациями хранится зерно, кролики разгуливают по кабинету черного дерева, утки расположились в ванной комнате, куры завладели всей квартирой. Жалкенькие, еще от отцов оставшиеся ходики, трухлявые от червоточины, водружены над секретером, украшенным фарфоровьши медальонами.

Гюстав Флуранс скрывается в квартире господина Валькло, a весь Бельвиль его охраняет. Стоит какомунибудь полицейскому переступить за линию, образуемую

каналом Урк, Менильмонтанским шоссе и укреплениями, как о его появлении тут же становится известно, его застращивают и выдворяют без особых церемоний. Эта поголовная настороженность отнюдь не излишня -- наш пылкий революционер не из тех, кто сидит себе тихонько в углу. Он хочет быть в курсe всех дел, хочет в малейших подробностях знать о кипении сил народных. Поэтому при нем создано нечто вроде штаба, тут и адъютанты и все такое прочее. Пружинный Чуб, Торопыга, Шарлегорбун, оба Бастико, Маворели и тройка Родюков под началом Марты обеспечивают связь. Предок -- тот вроде бы политический советник. Гифес представляет Интернационал. A мне Флуранс оказал немалую честь -- взял меня своим личным секретарем. Каждое утро он диктует мне свои заметки -- собирается написать большой труд о происходящих событиях. Иной раз он просит меня давать ему отчеты о тех собраниях, где ему былобынеосторожно показываться.

Клуб Фавье Заседание 6 ноября.

Нынче вечером публика в нетерпении ждет результатов муниципальных выборов, проходивших в воскресенье. Первых ораторов выслушивают paссеянно. Фарадье, старший мастер на лесопилке Cepрона, приятный седеющий мужчина, пытается убедить нас, что y хозяев и рабочих, мол, общие интересы. Он перечисляет несколько бельвильских маленьких фабричек, желая доказать, что капиталисты -- это иной раз бывшие пролетарии, только более работящие и бережливые, чем все прочие.

-- Te, о которых ты говоришь, самая дрянь и есть!-- кричит Предок. -Эти бедняки, отрекающиеся от своего класса, готовы на любую низость, на любую пакость, лишь бы их приняли в свои круг буржуа, которыми они восхищаются! Ренегаты! И такие еще опаснее, потому что хорошо знают рабочего.

-- Hy, молодец этот чертов Бенуа! -- восхищенно и с нежностью вздохнул Флуранс, когда я рассказал ему, как Предок срезал Фарадье.

-- Все эти мастерa только мастерa гадить! -- проворчал Матирас.-- Они там все свалялись с хозяевами!

-- Cepрон, хозяин лесопилки,-- шепчет мне Марта,-- наследника не имеет... Смекаешь?.. Значит, Фарадье...

-- Мелкие буржуа еще порастленнее крупных будут! -- подхватывает Фалль.-- Торговцы -- это самые что ни на есть подонки! Спросите-ка гражданок, что они им всучивают, когда те простоят несколько часов в очереди и получают на четыре cy конской колбасы!