Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы

Дмитриев-Мамонов в любом случае не поддержал бы идеи князя Дмитрия Михайловича, а вот Ягужинский готов был это сделать. Но для этого он должен был стать активным и полноправным участником действий. Ему необходима была уверенность, что в случае победы он не останется на третьих ролях, а то и вовсе в стороне от власти. Для людей типа Ягужинского идея была ценна в той степени, в какой ее реализация благотворно сказывалась на их личных судьбах. Никаких абстракций петровские "птенцы" не признавали.

Князь Дмитрий Михайлович явно колебался — привлечь генералов и сенаторов к обсуждению и утверждению его плана или поставить их перед фактом. Первое — в случае их поддержки — мощно укрепляло позиции реформаторов, но и таило в себе опасность несогласия. Если бы генералитет и статские персоны отвергли идею кондиций и дальнейших преобразований — это был бы конец.

Князь Дмитрий Михайлович, вопреки своему характеру, сделав несколько противоречащих друг другу шагов, принял второй вариант.

Он отпустил задержавшихся сановников. Они ушли недоумевающие и полные подозрений. Еще свирепее была обида тех, кого Голицын задержать не успел. Среди них был и третий российский фельдмаршал князь Юрий Трубецкой. Он отнюдь не стяжал воинских лавров, звание его было достаточно случайным, и авторитетом в армии он не пользовался. Но само это его звание могло быть использовано в случае открытого конфликта.

Как бы то ни было, князь Дмитрии Михайлович сделал выбор и принял на себя ответственность за последствия.

Это был его звездный час. Не обладая юридическим правом на высшую власть, он в тот момент был фактически первым лицом государства. Чувство призванности, жившее в нем не менее полутора десятилетий, достигло в эту ночь апогея. Окружающие поняли это.

Соответственно князь Дмитрий Михайлович и вел себя.

Кондиции

Хотя планы государственного переустройства были князю Дмитрию Михайловичу ясны, но совершенно очевидно, что никаких письменных проектов им предварительно составлено не было. Он готовился к этому моменту много лет, однако смерть императора застала его врасплох. И теперь ему приходилось импровизировать. Никто из членов Верховного совета не поддержал идею составления пунктов, что должны были оформить "полегчание". Князь Дмитрий Михайлович тем не менее уверенно заставил министров приступить к этому опасному делу. Он в этот момент уже чувствовал себя хозяином Совета и не сомневался, что возражать ему не будут. Уверенность эта основывалась, конечно же, на присутствии двух фельдмаршалов. Как мы знаем, все политические движения в России того времени — военной империи — опирались на конкретные воинские формирования. Штыки и палаши были главным аргументом, который, как правило, не приходилось пускать в ход, но сама реальная возможность этого и склоняла весы на сторону более сильной группировки.

Фельдмаршал Долгорукий — отнюдь не идеолог — безусловно не был сторонником деспотического самодержавия. К идее князя Дмитрия Михайловича он отнесся лояльно, на кандидатуре царицы Евдокии не настаивал и до самого конца событий твердо поддерживал конституционную идею. За что и поплатился.

Однако решающим обстоятельством было присутствие фельдмаршала князя Михаила Михайловича Голицына.

Де Лириа писал в Мадрид: "Три дня тому назад приехал фельдмаршал князь Голицын, присутствие которого весьма усилит партию его дома, потому что этот человек весьма решительный и обожаем войсками". А Ключевский в черновиках пишет о князе Михаиле Михайловиче, что он "был в полной воле старшего брата и имел огромное значение для дела, как любимейший командир украинской армии, считавшейся противовесом гвардии". И то и другое мнение совершенно справедливы. Фельдмаршал Голицын действительно был обожаем войсками, которые знали его абсолютную храбрость и уникальное для того времени бескорыстие и человеколюбие — полученные от Петра за блестящую финскую кампанию 1714 года немалые деньги он истратил на обмундирование для своих солдат. Правда, те полки, с которыми он завоевывал Финляндию и которыми командовал на Украине, были далеко от Москвы. С гвардией же фельдмаршал последние годы был мало связан. Но главное — гвардия в критические моменты выбирала собственный путь, и никакие авторитеты и былые привязанности не могли повлиять на корпоративное гвардейское сознание.

Оба эти обстоятельства, однако, выяснились позже. А в ночь с 18 на 19 января никто не осмелился противостоять сосредоточенной воле князя Дмитрия Михайловича, молчаливо поддержанного двумя фельдмаршалами.

Сам процесс написания пунктов, называемых кондициями, выглядел довольно странно.

Правитель дел Верховного совета Василий Петрович Степанов бесхитростно описал затем историческую сцену: "Его Императорского Величества не стало посте полуночи в 1-м часу, и Верховного тайного совета министры пошли в особливую камору, а что у них происходило, о том я неизвестен, понеже там не был, оставался в тех покоях, где Его Величества не стало. А вышед, спросили меня и велели взять чернильницу и, отошед в палату ту, которая перед тою, где Его Императорское Величество скончался, посадя меня за маленький стол, приказывать стали писать пункты или кондиции, и тот и другой сказывали так, что я не знал, что и писать, а более приказывали иногда князь Дмитрий Михайлович, иногда князь Василий Лукич".

Здесь прервем Степанова для краткого комментария — чрезвычайно характерно в этой ситуации поведение князя Василия Лукича Долгорукого: умный, хитрый, опытный дипломат за какие-нибудь полчаса проделал головокружительную эволюцию. Не говоря уже о том, что накануне он был одним из авторов подложного завещания. Сразу после смерти императора князь Василий Лукич пытается настаивать на правах государыни-невесты. Затем он твердо обрывает Ягужинского, умоляющего ограничить самодержавие. А через считаные минуты он уже предстает вместе с князем Дмитрием Михайловичем активнейшим соавтором кондиций, самодержавие ограничивающих. Но эта метаморфоза свидетельствует в первую очередь не о беспринципности князя Василия Лукича, хотя и это имело место, а о его готовности воспринять самую идею. Еще за несколько лет до того, будучи послом в Стокгольме, он сообщил австрийскому дипломату Фридагу о намерении князя Дмитрия Михайловича изменить в России форму правления.

Идея ограничения самодержавия и введения представительного правления в той или иной форме резко делила российских вельмож, а как мы скоро увидим — и дворянство. Эта идея жила в умах со времени "дела Алексея", с того момента, когда стали ясны страшные контуры новой системы, она жила подспудно, иногда лишь прорываясь в разговорах или проявляя себя отчаянными порывами, как у Ягужинского. Однако всерьез она обсуждалась, очевидно, лишь в близком окружении князя Дмитрия Михайловича.

Идея ограничения самодержавия и введения представительного правления была, можно сказать, нервом всей политической жизни России на протяжении двухсот лет. Ибо это означало не просто коррекцию политического устройства, но участие общества в управлении страной, контроль над хищным государством, превращение государства из цели в орудие, гарантию соблюдения человеческого достоинства…

Вернемся к кондициям.

Степанов повествует: "Увидя сие, что за разными приказы медлится. Гаврило Иванович (канцлер Головкин. — Я. Г.) и другие просили Андрея Ивановича (вице-канцлер Остерман. — Я. Г.), чтобы он, яко знающий лучше штиль, диктовал, который отговаривался, чиня приличные представления, что так дело важное и он за иноземничеством вступать в оное не может, а какие подлинно чинил представления, объявить за минувшим долгим временем не упомню, и потом он как штиль весь сказывал, а пункты более диктовал князь Василий Лукич" [72].

Вникнем в парадоксальность происходящего — князь Дмитрий Михайлович поставил своих собратьев по Совету в положение, когда они оказались перед необходимостью делать нечто, противоположное своим воззрениям. Канцлеру Головкину и в страшном сне не могло вчера еще привидеться, что он будет принимать участие в столь безумном деле. Тем не менее он в нем участвует и даже подает практические советы, втягивая и Остермана. Скользкость и изворотливость Остермана проявились здесь в полной мере — участник важнейших государственных акций на протяжении многих лет, в том числе и касающихся престолонаследия, он вдруг вспоминает о своем "иноземничестве". Но и ему не удалось остаться в стороне — он сказывает, как вести штиль, то есть редактирует документ. Между тем, как справедливо пишет тот же В. Строев, "все симпатии Остермана были на стороне самодержавия".