История чтения

В 1934 году английский издатель Аллен Лейн, проведя выходные с Агатой Кристи и ее вторым мужем в их доме в Девоне и ожидая поезда обратно в Лондон, искал в книжных ларьках на станции что-нибудь почитать. Он не нашел ничего интересного среди популярных журналов, дорогих книг в твердых обложках и низкопробной литературы, и ему пришло в голову, что на рынке не хватает дешевых, но качественных «карманных» книг. Лейн предложил попробовать эту схему в «Бодли хед», где работал вместе с двумя братьями. Они выпустили серию репринтов лучших авторов в ярких бумажных обложках. Они хотели угодить не определенному кругу читателей; а всем, кто вообще умеет читать, интеллектуалам и простым людям. Эти книги будут продаваться не только в книжных магазинах и ларьках, но и в чайных, магазинах канцелярских принадлежностей и табачных лавках.

Проект вызвал негодование и у старших коллег Лейна по «Бодли хед», и у его товарищей издателей, которые совершенно не горели желанием продавать ему права на переиздание своих бестселлеров в твердых обложках. Книготорговцы тоже не были в восторге, поскольку их прибыли должны были бы сократиться, а сами книги собирались «прикарманить» в самом плохом значении этого слова. Но Лейн настаивал и в конце концов все-таки добился разрешения на переиздание нескольких книг: две из них уже были опубликованы «Бодли хед»: «Ариэль» Андре Моруа и «Загадочное происшествие в Стайлсе» Агаты Кристи, — а остальные принадлежали перу таких выдающихся авторов, как Эрнест Хэмингуэй и Дороти Л. Сейере [313]. Еще там было несколько книг авторов, которые сегодня менее известны, вроде Сюзан Эрц и Э. X. Янг.

Лейну оставалось только подобрать подходящее название для своей серии, «не такое внушительное, как „Мировая классика“, не такое снисходительное, как „Всеобщая библиотека“. Первые предложения были зоологическими: дельфин, потом морская свинья (ее уже использовали в „Фабр и Фабр“) и, наконец, пингвин. На нем и остановились» [314].

Первые десять «пингвинов» были выпущены в продажу 30 июля 1935 года по шесть пенсов за книгу. Лейн подсчитал, что окупит затраты, даже если будет продавать по семнадцать тысяч экземпляров каждой книги, но первые продажи составили всего семь тысяч. Он встретился с закупщиком большой сети магазинов «Уордсворт» мистером Клиффордом Прескоттом, который колебался; мысль о том, чтобы продавать книги вместе со всеми прочими товарами первой необходимости, вроде носков и жестянок с чаем, показалась ему смешной. И в этот момент в кабинет мужа случайно зашла миссис Прескотт. Ее спросили, что она думает на этот счет, и она откликнулась с огромным энтузиазмом. А почему нет, поинтересовалась она. Почему книги нельзя продавать вместе с носками и чаем? Благодаря миссис Прескотт сделка была заключена.

Джордж Оруэлл описывал свою реакцию как читателя и писателя на этих пришельцев. «В качестве читателя, — писал он, — я рукоплещу „Пингвинам“; в качестве писателя я предаю их анафеме… В результате появится поток дешевых репринтных изданий, а это выбьет почву из-под ног публичных библиотек (кормилиц писателей) и сократит выпуск новых романов. Возможно, это неплохо для литературы, но настоящая катастрофа для торговли» [315]. Он был неправ. Величайшее достижение «Пингвина» глубоко символично, и речь сейчас не о его особых качествах (широкое распространение, низкая цена, большой выбор). Сознание того, что огромное количество книг может купить почти кто угодно и почти где угодно, от Туниса до Тукумана, от островов Кука до Рейкьявика (таковы плоды британского экспансионизма я покупал и читал книги серии «Пингвин» во всех этих местах), создает ощущение единства читателей по всей планете.

Изобретению новых форм книги, скорее всего, никогда не будет конца, притом время от времени возникают и очень странные книги. Книга в форме сердца, изданная приблизительно в 1478 году церковником-аристократом Жаном де Моншеню, с богато иллюстрированными любовными стихами; крошечная книжка, которую держит в правой руке молодая голландка на портрете XVII века, нарисованном Бартоломеусом Ван дер Хельстом; самая маленькая книга в мире «Bloemhofje», или «Запретный сад», написанная в Голландии в 1673 году, которая даже меньше обычной почтовой марки — треть дюйма на полдюйма; гигантский том «Птицы Америки» Джона Джеймса Одюбона, выпущенный где-то между 1827 и 1838 годами, — ее автор, совершенно обессиленный, умер в одиночестве и безумии; два тома «Путешествий Гулливера» соответственно бробдингнегского и лилипутского размера, подготовленные Брюсом Роджерсом для нью-йоркского «Клуба изданий для узкого круга» в 1950 году, — все они сохранились лишь в качестве курьеза. Но самые важные формы — те, что позволяют читателю ощутить физический вес знаний, насладиться роскошными иллюстрациями или возможностью взять книгу с собой на прогулку или в постель, — остаются.

В середине 1980-х международная археологическая экспедиция из Северной Америки во время раскопок оазиса Даклех в Сахаре обнаружила в одноэтажной пристройке к дому IV века две полноценные книги. Одна из них была ранним манускриптом из трех политических эссе афинского философа Исократа; в другой содержались записи о финансовых сделках, совершенных управляющим за четыре года. Это самый ранний известный нам образец рукописной книги, и он очень напоминает наши книги в бумажных обложках — разница только в том, что страницы сделаны не из бумаги, а из дерева. С левой стороны каждого деревянного листка, размером пять на тринадцать дюймов и толщиной в одну шестнадцатую дюйма было сделано по четыре дырки, чтобы можно было связать их в восьмистраничные тетради. Поскольку расчетную книгу использовали постоянно на протяжении четырех лет, она должна была быть «компактной, прочной и простой в использовании» [316]. Требования этого анонимного читателя, с незначительными вариациями, вполне совпадают с моими шестнадцать головокружительных столетий спустя.

ЧТЕНИЕ

НАЕДИНЕ С СОБОЙ

Лето. Утонув в мягкой постели, среди пышных подушек, под неумолкаемый грохот повозок по камням мостовой под окном на Рю де л’Оспис в серой деревушке Сен-Совер-ан-Пуисайе, восьмилетняя девочка читает про себя «Отверженных» Виктора Гюго. Она не читает много книг; она снова и снова перечитывает одно и то же. Она испытывает к «Отверженным» то, что впоследствии назовет «разумной страстью»; она чувствует себя дома на их страницах, «как собака в своей конуре» [317]. Каждый вечер она мечтает о возвращении к мучительным странствиям Жана Вальжана, о новых встречах с Козеттой и Мариусом и даже с ужасным Жавером. (Фактически не могла она последовать только за героическим маленьким Гаврошем.)

А снаружи, в маленьком саду, среди цветов и деревьев в кадках, ей приходится состязаться в чтении со своим отцом, военным, потерявшим левую ногу во время Итальянской кампании [318]. По дороге в библиотеку (его личная территория) он забирает свою газету — «Le Temps» — и свой журнал — «La Nature» — и, «сверкая казачьими глазами из-под нависших седых бровей, сметает со стола любой текст — он будет унесен в библиотеку и никогда больше не увидит дневного света» [319]. На собственном горьком опыте девочка научилась держать свои книги вне его досягаемости.

Ее мать не верит в беллетристику: «В этих романах столько всяких сложностей, столько страстей, — говорит она дочери. — А на самом деле у людей совсем другое на уме. Сама посуди: слышала ты когда-нибудь, чтобы кто-то так ныл и причитал из-за любви, как делают люди в книгах? Уж у меня-то есть право говорить это! У меня было два мужа и четверо детей!» [320]. Обнаружив, что дочь читает «Катехизис», готовясь к причащению, она немедленно взрывалась: «Как же я ненавижу эту гнусную привычку задавать вопросы! „Что такое Бог?“ „Что такое это?“ „Что такое то?“ Эти вопросительные знаки, эта навязчивость, это любопытство, по-моему, все это ужасно нескромно! И столько путаницы, просто подумать страшно! Кто, интересно, превратил десять заповедей в такой бред? Ну, уж нет, такой книге нечего делать у ребенка в руках!» [321]