Сатирическая история от Рюрика до Революции

Григорий Ефимович Распутин, младший знахарь тибетского далай-ламы Бадмаев и какая-то дама, очень популярная в немецком бюро военных сведений и известная в России под псевдонимом Вырубова. Благодаря энергичной работе этих лиц был приглашен городской сумасшедший г. Протопопов занять пост министра внутренних дел. Государственная дума очень тепло отнеслась к этому приглашению и даже перешла на «ты» с будущим министром, к которому в случае нужды обращались прямо:

– Послушай, ты, мерзавец…

Протопопов быстро организовал дело защиты столицы от нашествия на нее со стороны провианта. В несколько дней Петрограду не угрожал ни один кусок хлеба.

Тогда стало угрожать население.

– Удивительно меня любят, – вырвалась у Протопопова историческая фраза, – чуть услышат мою фамилию, сейчас же толпы собираются и кричат…

24 февраля эта любовь народа к своему обожаемому министру вспыхнула с удивительной силой, и улицы заполнились восхищенным народом. Каждый дом зажил особой своеобразной жизнью.

В первом этаже прятались министры, во втором и третьем совещались общественные деятели, четвертый и мятый этажи вышли на улицу с красными флагами, а в шестом появились городовые с пулеметами.

Война с немцами временно перенеслась с фронта в тыл. И странное дело – немцы, укреплявшиеся в течение двух веков, покидали свои позиции значительно быстрее, чем фронтальные окопы. Весь Петроград стал переодеваться. Городовые – в штатское, министры – в солдатское, солдаты – в красный цвет.

Простой народ, казалось бы, столь далекий от боевой техники, проявил чудеса: Петропавловская крепость была взята после двухчасовой осады. Небывалый пример в истории. Почувствовав, что с Думой необходимо считаться, министры, сопровождаемые студентами и солдатами, быстро потянулись туда на грузовых автомобилях. Это был блестящий эскорт, без таможенных пошлин.

Следующее заседание старого кабинета министров происходило уже в Петропавловской крепости. Резолюции вынесено не было. Тогда и началась свободная Новая Россия.

Притча об интеллигенте Лущихине (Аркадий Бухов)

I

1908 году присяжного поверенного Лущихина арестовали в городе Тюмени за злостную полугодовую подписку на «Речь» и привели к жандармскому полковнику.

– Лущихин?

– Лущихин.

– Что же это вы? Кончаете свои университеты, учитесь разному, в воротничках ходите, а потом среди белого дня начинаете либеральную газету выписывать? Так, что ли?

– Так… Только я думал…

– Ах, вы еще думали? Сидухов! Отведи господина…

Лущихин был маленький, щуплый, в больших очках и робкий, робкий.

Сидя в одиночке, он катал хлебные шарики и думал: «Да все-таки придет такое время, когда мне будет хорошо… Россия станет свободной, и за то, что я кончил университет и читал либеральные газеты, свободный народ скажет мне спасибо…»

II

В девятьсот двенадцатом году Лущихина выпустили и сказали, что он свободен. Он выбрал Якутск.

– Ничего, и под гласным надзором люди живут, – решил Лущихин, – зато вот придет время…

В 1914 году Лущихину сообщили, что он ратник второго ополчения.

Он не знал, что ему делать с этой радостною вестью – веселиться или плакать.

В девятьсот пятнадцатом он знал, что ему надо делать, когда на него надели широкую гимнастерку с чужого плеча.

Сунули в руки тяжелое ружье, которой перегибало его пополам.

Но плакать было некогда.

Против него стоял унтер и хрипло выпевал:

– Ать-два! Ать-два! Ты, интеллигент, чертова пешка! Ты у меня брюхо подберешь! Ешь глазами, свинячий пуп! Здесь тебе не университет, кошачья дрянь! Я тебе покажу энциклопедию!

Лущихин ковырял ружьем воздух, напрягался, чистил казарменные отхожие места, до тех пор пока какой-то пьяный подпоручик не запнулся о него и не спросил:

– Грамотный?

– Так точно.

– Где учился?

– В университете.

– Значит, писать ты умеешь?

– Так точно.

– Иди в канцелярию. Только чтобы без всяких там уголовных и вообще. Что писать велят, то и пиши.

– Покорнейше благодарю, ваше высоко…

Сел Лущихин в канцелярию. Частью писал, частью бегал для старшего писаря за папиросами. За это раз в месяц получал отпуск на четыре часа и, сидя где-нибудь в уголке, думал:

Ничего, придет время…

Войдут в казарму люди и спросят: «А нет ли здесь интеллигентного человека?» А я выйду и скажу: «Я, Лущихин, присяжный поверенный». – «Пожалуйста, товарищ Лущихин, – общественная работа перед вами… Россия свободна, умственные силы нужны, и вы, как интеллигент…»

И время пришло.

Россия стала свободной. Потребовались умственные силы для созидания новой жизни, и, когда Лущихин радостно лез на нары в казарме, чтобы приветствовать однополчан с новым строем, новобранец Умырялов круто заявил:

– Брось, харя. Куда лезешь со своими университетами. Натерпелись мы от вашего брата, барина… Будет.

Лущихин робко улыбнулся, пожевал губами и виновато пробормотал:

– Какой же я барин, товарищ… В 1908 году меня аресто…

– Ну, нечего там… Ногти, брат, у тебя розовые, деколоном от тебя тянет… Буржуишко чертово… Попили нашу кровь…

Побежал Лущихин домой, переоделся в штатское, нацепил красный бантик и хотел сесть на извозчика.

– Семь.

– Чего семь? Половина второго, товарищ извозчик.

– Семь рублей, говорю. Куда ни поедешь. С кого же нам, как не с вас, чертей буржуазных, драть…

– И на трамвае люди ездят, – успокоил себя Лущихин.

Увы, это был прекрасный бытовой инцидент, а не непреложный факт.

На площадке кто-то увесисто ткнул его кулаком в спину, поковырял в ухе большой медной пуговицей, плотно прижал ногу и облокотился на голову.

– Осторожнее, – жалобно пискнул Лущихин.

Это вызвало острый взрыв негодования.

– Осторожнее тебе? Ах ты, черт крахмальный! Ему неудобно? А зачем ты в трамвай лезешь? Ездил бы в каретах… Видишь, рабочий человек, который неимущий, – в трамваях ездит, так и ты сюда прешь? Отдыха от вас, буржуев, нет… В реку бы вас всех чертей…

Слез Лущихин с трамвая и побрел в казарму.

– Это вы что же, господин Лущихин?

– Как то есть что?

– Писарем у нас состоите?

– Писарем. Второй год.

– Так, так. А почему, позвольте узнать, вот Егор Тарабулин не писарь, а вы писарь?

– Так Тарабулин же неграмотный. Ты же сам говорил.

– Ага… Значит, если он неграмотный, университетов не кончал, значит, ему и писарем быть нельзя? Господин Лущихин может, а Егор Тарабулин не может.

На другой день Лущихин уже приготовлялся к маршевой роте, держал то же ружье, ковырял им в воздухе и, изгибаясь, выпячивал грудь.

– Ать-два… Ать-два! Лущихин! Не гнитесь! Не нравится? Ничего, братец… Не все наш брат, мужик, с ружьем пошагивать должен, и интеллигент пусть помахает… Эх вы… Буржуй, а на плечо брать не умеете.

Ночью Лущихин лежал на нарах, спал и видел во сне, что интеллигенция – это мозг страны и ее нужно беречь. Это было так трогательно, что по щекам, сползая на подушку, текли слезы…

Поплачем же и мы, братья-интеллигенты, вместе с Лущихиным…

Ни тюрьмы наши, ни кровь наша, по-видимому, не убедили демократию, что наши крахмальные воротнички – не паспорт буржуа… Бедные, мы всегда были под гласным надзором… Когда-то нас ссылали и вешали люди в голубых мундирах за демократию, теперь нас будет гнать в окопную грязь демократия за то, что люди в голубых мундирах тоже, как и мы, учились в гимназиях и кончали университеты…

Ведь это мы, Лущихины, составляли и разрабатывали те политические программы, с точки зрения которых нас теперь обливают сочным именем: бур-жу-а-зия…

Поплачем же, братья, с моим Лущихиным…

Начало (Аркадий Бухов)

Началось это совершенно неожиданно. На одном из великосветских раутов Распутин сидел, окруженный дамами, и конфузливо сопел, поковыривая большим грязным пальцем в куске ананаса.