Верный слуга Алексея Михайловича. Две жизни Симеона Полоцкого

В строках прошения явно просматривается обида, а между тем среди обойденных царской милостью Симеон Полоцкий был не одинок. Алексей Михайлович приблизил к себе и осыпал щедротами родню новоявленной царицы и тем самым дал прекрасный повод к зарождению потаенной ненависти между родами Милославских и Нарышкиных. Ненависти особой, мстительной, кровавой, многие лета сотрясавшей Москву и всю Россию. Добавило масла в огонь неприязни рождение 30 мая 1672 года у супругов Романовых сына, нареченного в честь христианского апостола Петром. Впервые царь доверил написание «Виршей на рождение царевича Петра Алексеевича» не одному Симеону Полоцкому, а предложил ему в помощники (а возможно, и наоборот) Епифания Славинецкого. Вот что сотворил этот поэтический дуэт:

Кто из творцов этого поэтического опуса оказался провидцем, когда предрек грядущее царствование Петра, трудно сказать. Епифаний в скором времени сошел в могилу, оставив незавершенной работу над своим детищем, авторизованным переводом Библии, а иеромонаху Симеону суждено было еще несколько лет лавировать между непримиримыми противниками, Милославскими и Нарышкиными.

Рождение Петра было отмечено небывалыми торжествами и с блеском. Крещен был царственный младенец в купели Чудова монастыря при крестном отце — сводном брате новорожденного царевиче Федоре — и крестной матери — старшей сестре государя Ирине Михайловне.

Впервые в истории царственной династии Романовых в честь виновника торжеств, младенца Петра, была отчеканена памятная медаль.

1 сентября 1673 года, в день новолетия, царь Алексей Михайлович собрал в Передней палате всех государевых и служивых людей и обратился к ним с речью, суть которой сводилась к следующему: старшинство после кончины царевича Алексея перешло к Федору, который и объявляется наследником российского престола. Ровно через год тринадцатилетний Федор Алексеевич предстал перед честным российским людом и иностранцами. Действо объявления его наследником престола совершалось на Красной площади в присутствии патриарха. Поздравив отца и духовного пастыря с Новым годом, царевич произнес краткую речь.

Было бы наивно предполагать, что тринадцатилетний мальчик сочинил ее сам. Без сомнения, Алексей Михайлович внушил сыну важность момента, а уж Симеон Полоцкий оформил мысли государя в надлежащем виде и отменно подготовил воспитанника. Царевич Федор лицом в грязь не ударил, о чем говорится в письме Алексея Михайловича к иноземцам, ставшим свидетелями этого государственного действа: «Вы видели сами государя царевича пресветлые очи и какого он возраста: так пишите об этом в свои государства нарочно».

…В монастырях Новодевичьем, Звенигородском, Саввино-Сторожевском царь истово молился Богу, а в Измайловском, Преображенском, Соколове, Алексееве, на Воробьевых горах находил отдохновение от трудов государственных и предавался любимому увлечению — охоте. Однако сколь ни была велика страсть царя к «потехе», она все же не шла ни в какое сравнение с созерцанием грандиозной стройки, развернувшейся в селе Коломенском. Захудалое прежде село, вотчина Романовых в считанные годы явилась миру восьмым чудом света.

Дворец, более похожий на огромных размеров жилой дом, доставшийся Алексею Михайловичу в наследство от отца, на лето становился загородной резиденцией, где устраивались застолья после успешной охоты и приемы иностранных послов. Время безжалостно обошлось с деревянными строениями, они ветшали на глазах, и все потуги придать хоромам некое величие ни к чему не приводили. Мысль о полном обновлении, а точнее втором рождении Коломенского, напрашивалась сама собой.

Главным движителем идеи и воплощения ее в жизнь был, конечно, царь. Но вот кто являлся «знаменщиком», то есть человеком, по эскизу и чертежам которого создавался дворцовый ансамбль, осталось неизвестным. Возможно, что существовал даже макет, который жарко обсуждался, прежде чем шедевр русского деревянного зодчества предстал во всей красе и блеске перед царственной родней, боярами, воеводами, духовенством и иноземными посланниками.

Современный бытописатель Коломенского В.Е. Суздалев утверждает, что в наилюбимейшей царской вотчине «воспитывались все шестнадцать детей Алексея Михайловича». Это далеко не так, поскольку в этой фразе явно просматривается желание придать Коломенскому особый статус летней школы, где шло становление порфирородных чад.

В дивном по красоте месте, в излучине Москвы-реки, детская вольница, каковая не допускалась в Кремле, вырывалась на простор, давая пищу головокружительным фантазиям и мечтам. Благочестие и набожность (а детушки Алексея Михайловича неизменно начинали и заканчивали день с молитвой) мирно уживались с детскими шалостями и лицезрением рукотворного «восьмого чуда», воспетого Симеоном Полоцким.

В одном из документов, дошедших до наших дней, говорится: «Великий государь… призвав Симеона Полотского, мужа премудра в Божественном писании, живущего при великом Государе… повелел…» Не мог же автор этой записки оговориться. Из чего следует, что Коломенское на летнее время становилось обителью иеромонаха Симеона, а его роль учителя и воспитателя распоряжением Алексея Михайловича была расширена. Симеон Полоцкий контролировал учителей, приставленных к порфирородным чадам. В том, что младшие царевичи основательно знали польский язык, несомненная заслуга Симеона Полоцкого. «Чтут [детушки царя] книги и истории Ляцкие во сладость», — резюмировал епископ Лазарь (Баранович), позабыв упомянуть дочерей Алексея Михайловича, пребывавших «в ученических летах». Об одной из них, Софье, «великого ума и самых нежных прорицательств, больше мужска ума исполненной деве», говорится в преподношении Симеона Полоцкого своей ученице:

Стихи эти были написаны в 1670 году, тогда же Софье была вручена рукопись книги «Венец веры кафолический». Напомним: третьей дочери Алексея Михайловича в ту пору исполнилось тринадцать лет.

…К концу жизни [117] Алексей Михайлович изрядно потучнел и одряхлел. Он не без посторонней помощи взбирался на коня, а в последний раз свой «поход» в село Преображенское царь «шел в карете». Для более близких выходов в Тележном ряду царю отыскали некую «избушку, обитую кожей».