Записки о революции

Дело в том, что революционная Россия устами Керенского не только выразила свое «отрицательное отношение» к «Стокгольму», но, можно сказать, была виновницей дружного отказа в паспортах всем союзным социалистам. Это было действительно совершенно ново. Предыдущие кабинеты, до Керенского, и не мечтали об этом. Понятно, что у нас это вызвало сенсацию.

Кадеты были в полном восторге. Наконец-то правительство нашло в себе силы официально порвать с «Циммервальдом»… Но в советских сферах это вызвало глубокое возмущение. Даже обыватели и «социалистические» межеумки были шокированы неожиданным проявлением «личного режима» новоявленного Вильгельма II. «Звездная палата», видимо, была потрясена и делала внушительные «представления». И тогда историю с телеграммой стали заминать – так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты. Посол Британии г. Бьюкенен в газетном интервью уверял, что о телеграмме ему ничего не известно. Но, разумеется, прибавлял он, союзные правительства поступили необычайно мудро, не дав социалистам паспортов. Впрочем, изволил шутить обнаглевший сановник, Макдональду следовало бы дать паспорт, с тем чтобы не впускать его обратно в Англию…

Сочло себя вынужденным выступить с объяснениями и Временное правительство. Прямо не отрицая телеграммы, оно решительно отмежевалось от Стокгольмской конференции: в паспортах-де мы не отказываем (!), но вся эта затея – совершенно частное дело; вопрос о мире будет решать исключительно оно, правительство, в согласии с доблестными союзниками, а мнения всяких конференций для него значения не имеют… Хорошенькое «объяснение»! Понятно, что советских сфер оно нимало не успокоило.

Более убедителен был наш дипломат Терещенко, созвавший журналистов для разъяснения истины. Истина Терещенки состояла в том, что Керенский в этом деле ничуть не замешан, а заявление русского правительства о «Стокгольме», разоблаченное Гендерсоном, принадлежит нашему поверенному в делах г. Набокову… Очень хорошо!

Однако этим дело не кончилось. В «Новой жизни» появилась статья «Вопросы и ответы», где путем сопоставления фактов была довольно убедительно доказана лживость объяснений Терещенки и подлинность выступления Керенского. Статья попала не в бровь, а прямо в глаз. Дипломаты Зимнего дворца рассвирепели и забыли дипломатию. Вот каким языком заговорил на другой день г. Терещенко в официальном сообщении министерства иностранных дел. «Все утверждения газеты „Новая жизнь“ являются сплошным и притом злостным извращением фактов… Можно быть уверенным, что русское общество оценит должным образом недостойную выходку и заклеймит презрением людей, которые стремятся поколебать международное положение России и тем ослабить ее оборону».

Мне было очень лестно прочитать эту ноту в моей ярославской деревне. Но еще больше удовольствия доставило специальное постановление Временного правительства, сделанное по этому поводу 9 августа. Проглотив пилюлю «Новой жизни», кабинет Керенского, чтобы впредь разоблачение дипломатов было неповадно, решил: «Виновный в оскорблении дружественной державы, ее верховного главы, ее правительства, посла, посланника или иного дипломатического агента (и вола его, и осла его, и его дворника, и собаки его дворника) – словом, в печати, в письме или изображении наказывается заключением в крепости или в тюрьме на срок не свыше трех лет»…

Это было великолепно. Комментариями, пожалуй, можно испортить и этот прелестный инцидент, и всю историю о «Стокгольме» в эпоху третьей коалиции.

Из прочих подвигов нового кабинета, описания коих я читал в моем тихом далеке, стоит отметить «финансовый план», с которым носилась пресса. Это было нечто, не столь важное, как «Стокгольм», но нечто столь же изумительное по наглости. Достаточно сказать, что у «Речи» этот план не вызвал никаких возражений. Его суть состояла в открыто формулированном ограждении промышленной прибыли, то есть военных сверхприбылей…

Не только дела, но и слова революции ликвидировались быстро и дружно кабинетом Керенского. Однако было бы несправедливо умолчать и о его деятельности в пользу рабочего класса: 8 августа было принято постановление об ограничении ночной работы женщин и детей – между 10 и 4 часами ночи. Вы слышите?.. Это постановление должно было войти в силу с 1 октября.

О, Керенский – это был известный демократ и социалист!.. В непрерывных своих работах о торжестве и преуспеянии революции он совершил в эти дни еще один сенсационный подвиг. В очень таинственной обстановке из Царского Села был вывезен лично премьером бывший царь Николай, с семьей, с приближенными и челядью, в числе 40 душ. Керенский довез Романовых до поезда, помог бывшему самодержцу взобраться на ступеньку вагона и отправил неизвестно куда. Через недельку было сообщено, что Романовых перевели в Тобольск. Говорили, что эта операция была предпринята ввиду происков и спекуляций контрреволюционных, то есть монархических, групп. Никаких подробностей не знаю. Совета эти дела ныне уже не касались.

Ныне даже сторонним наблюдателям, буржуазным газетчикам, пришлось отметить, что «жизнь Совета совершенно дезорганизована». Петербургский Совет и его секции почти не собирались. Спохватились урегулировать это дело перед самым отъездом на московское совещание, но, естественно, не успели… ЦИК со всеми своими отделами в это время переехал из Таврического в Смольный. Покончив с созданием вожделенной власти, перейдя от «больших дней» к тихой пристани, ЦИК пробовал собираться в заседании для текущей работы. Но – увы! – из этого ничего не выходило: кворума не было. Разложение «полномочного органа» било в глаза.

Но все же – в каком направлении он действовал? Какова ныне была «линия Совета»?.. О, в этой линии не замечалось прежней твердости, резкости, определенности. Правда, она шла все в том же направлении – слева направо. Но в этой линии стали видны зигзаги, из прямой она превратилась в ломаную. А под этой линией была очевидна растерянность, разброд и некоторая истерика советских руководящих групп.

В самом начале третьей коалиции ЦИК принял резолюцию Мартова (что случилось? Это неслыханно!) с протестом против арестов большевиков и против неприличных приемов ведения судебного следствия. Но через два-три дня Чхеидзе официально разъяснил в печати – в ответ на поднятый гвалт, – что эта резолюция не имеет никакого значения, да и принята-то она при ничтожном числе депутатов.

На десятый день жизни новой коалиции в ЦИК явился Керенский. Очевидно, его пригласили для «серьезных объяснений». И опять произошло невиданное: премьера встретили гробовым молчанием. Новая тронная речь главы нового кабинета была набором фраз безо всякого содержания. Самым интересным было настойчивое заявление, что он, Керенский, «пока обладает властью, не допустит никаких попыток к возвращению самодержавия». А затем, констатируя «какое-то смущение, сомнение в рядах демократии», премьер просил бросить это и – «верить»…

Дальше выступал министр внутренних дел Авксентьев. Но не ему было прибавить содержания к речам премьера. После долгого перерыва, во время которого в тяжком раздумье совещались фракции, выступали советские люди. Церетели с большим удовольствием прослушал речь министра-президента, но (слышите, слышите? – но) он полон сомнений: удастся ли правительству преодолеть все трудности? …И в огромной резолюции, написанной дрянным либеральным языком, Церетели от имени руководящего блока обнаруживает некоторые признаки понимания сложившейся конъюнктуры. «Значительные слои буржуазии» явно наступают на революцию и стремятся ликвидировать организованную демократию. Власть же не обнаруживает твердости и даже делает ошибки. Поэтому, приветствуя заявления Керенского и Авксентьева и надеясь на последовательное выполнение программы 8 июля, ЦИК призывает массы теснее сплотиться вокруг Советов.

Сквозь все благоволение к «созданной наконец» революционной власти тут все же просвечивает нечто напоминающее оппозицию его величества… Недурную отповедь этому старческому шамканью Церетели дал только что освобожденный Каменев. И, о ужас! Собрание, встретившее мрачным молчанием министра-президента, встретило «уголовного» большевика громом рукоплесканий. «Смущение и сомнение» в рядах депутатов было, несомненно, налицо.