Генералиссимус князь Суворов

На другой день после туртукайского успеха, Суворов пишет графу Салтыкову письмо: радуется, что «все так здорово миновалось», прикидывается простячком и даже употребляет искалеченную латынь: «подлинно мы были вчера vепi, vаde, vince, а мне так первоучинка, Вашему сиятельству и впредь послужу, я человек бесхитростный. Лишь только, батюшка, давайте поскорее второй класс» (подразумевается св. Георгия). Два дня спустя, он возвращается к тому же предмету, настраивает себя на наивный тон и прибегает к другим доводам. «Не оставьте, ваше сиятельство, моих любезных товарищей, да и меня Бога ради не забудьте, Кажется, что я вправду заслужил георгиевский второй класс; сколько я к себе ни холоден, да и самому мне то кажется. Грудь и поломанный бок очень у меня болят, голова будто как пораспухла; простите мне, что я съезжу в Бухарест на день-другой попариться в бане... Коли мне нечего здесь делать, дозвольте мне к себе на время приехать». На следующий день опять письмо, по поводу производства Салтыкова в генерал-аншефы и комплимент на счет его отца, впрочем совершенно справедливый: «уповаю, что ваши милости ко мне и вперед отменить не изволите, Будьте войсками так любимы, как ваш родитель» ³.

Таким образом, существовавший в литературе анекдот (опровергнутый лишь позднейшими исследованиями (об отдаче Румянцевым Суворова под суд за произвольный будто бы поиск на Туртукай, принадлежит к области чистого вымысла. Румянцев был недоволен не Суворовым, а Салтыковым. Из дивизии последнего было сделано несколько поисков и один из них очень неудачный. Полковник князь Репнин взят в плен с 3 штаб-офицерами, у нас убито и пропало без вести больше 200 человек, отбито 2 судна и 2 пушки. Так по крайней мере сообщал Суворов, по дошедшим слухам, Потемкину. Затем наступило в Валахии бездействие; удачным туртукайским поиском Салтыков не воспользовался, несмотря на настояния Румянцева, и сообщения Турок по Дунаю производились свободно. Из переписки Суворова с Потемкиным видно, что он, Суворов, за Турками внимательно следил и даже собирал о них по той стороне реки сведения, посылая туда партии, но это ни к чему не вело. Вообще война велась крайне вяло всюду; блестящим исключением служили только действия генерала Вейсмана ⁵.

Чтобы отвлечь от Вейсмана внимание Турок верхнего Дуная, Румянцев приказал Салтыкову произвести демонстрацию и приступить снова к экспедициям за Дунай. Такое распоряжение совершенно гармонировало с мыслями Суворова, который ясно сознавал ненормальность наступившего положения дел, поиски небольших казачьих партий находил недостаточными, считал нужным утвердиться на той стороне реки и производить набеги подальше внутрь страны. С этой вероятно целью он, как мы видели, желал повидаться с Салтыковым и выпросить у него подкрепление пехотой, однако ничего не добился. Тогда на досуге он принялся исправлять негоештское укрепление, чинить и укомплектовывать артиллерию, приводить в готовность флотилию и ревностно обучать войска. А туртукайский турецкий лагерь тем временем рос, войска прибывали. Больно было это Суворову; он снова представлял Салтыкову о необходимости утвердиться на том берегу, развивал подробности исполнения и просил подмоги. Салтыков не уважил резонов, остался при своих взглядах и, готовясь начать движение с целью предписанной Румянцевым демонстрации, приказал Суворову, в случае необходимости, обращаться за подкреплением к Потемкину.

Томимый своим пассивным положением, Суворов 29 мая снова писал своему начальнику, прося взять его, Суворова, с собою в готовившееся наступательное предприятие. Желание его осталось неисполненным. В это время, или может быть еще раньше, к нему привязалась упорная местная лихорадка; пароксизмы происходили через день. Ввиду действий, он, вероятно пересилил бы себя и остался бы на своем посту; но так как ничего не предвиделось пли даже предвиделось одно бездействие, скука и томление, то 4 июня он просился у Салтыкова в Букарест для лечения и, под гнетом пароксизма, в тот же день послал к нему вторичную о том же самом просьбу. А на другой день прибыл к нему от Румянцева курьер и привез приказ — произвести вторичный поиск на Туртукай, причем ему обещано было подкрепление из пехоты. Обстоятельство это произвело надлежащее действие: Суворов почувствовал себя лучше и донес об этом Салтыкову; на следующий день ему стало еще лучше, о чем он опять донес, прибавив, что остается на своем посту. Было ли то действительно временное улучшение или только кажущееся, результат давления на организм сильной воли, но только болезнь снова одолела. Июня 7 Суворов опять пишет Салтыкову, что крепко болен и едет в Букарест. Должно быть не под силу ему пришлась эта упорная борьба с лихорадкой, если, несмотря на приказ главнокомандующего, он отказывался от поиска, которого сам так ревностно добивался. И подмога была уже прислана в составе одного слабого батальона, одной роты и двух орудий, и диспозиция уже готова, диктованная Суворовым во время лихорадочного пароксизма («хорошая диспозиция», по словам самого Суворова), а от дела все-таки приходилось отказаться ³.

Однако пересилил себя Суворов и на этот раз, остался; только все приготовления возложил на полковника князя Мещерского. Поиск назначен ночью с 7 на 8 июня; диспозиция объявлена; войска двинулись с наступлением сумерек к берегу Дуная; флотилия вышла из Аржиша, Князь Мещерский и прочие частные начальники выехали вперед к берегу, но увидев, что Турки настороже и что силы у них большие, усомнились в успехе и признали переправу невозможною.

Это было последней каплей, переполнившей сосуд; Суворов уехал в Букарест. Оттуда он написал Салтыкову в тот же день, 8 числа, письмо; говорит, что еле бродит; что в присланном батальоне нет и полубатальона и надо прислать еще; что накануне «маневр был прекраснейший, войска подвинуты были по их лагерям, флотилия 30 лодок для левой атаки, 4 шайки для правой с острова уже были в рукаве... (продолжает по-французски). Мерзко говорить об остальном; ваше сиятельство сами догадаетесь, по пусть это будет между нами; я пришлец, не желаю делать себе здесь врагов»... Назавтра он несколько успокоился и пишет яснее: «Благоволите рассудить, могу ли я уже снова над такою подлою трусливостью команду принимать и не лучше ли мне где на крыле промаячить, нежели подвергать себя фельдфебельством моим до стыда — видеть под собою нарушающих присягу и опровергающих весь долг службы? Г. Б. причиною всему; все оробели. Может ли быть такой полковник в армии российской? Не лучше ли воеводой, хоть сенатором? Какой это позор! Все оробели, лица не те. Бога ради, ваше сиятельство, сожгите письмо. Опять сим напоминаю, что я здесь неприятеля (себе) не хочу и лучше все брошу, нежели бы его иметь пожелал. Каторга моя в Польше за мое праводушие всем разумным знакома, Есть еще способ: соизвольте на время прислать к нашим молодцам потверже генерал-майора. Всякий здесь меня моложе; он может ко мне заехать, я ему дам диспозицию; прикажите ему только смело атаковать. Г. Б. зачем-нибудь между тем отзовите, да пришлите еще пару на сие время смелых, мужественных штаб-офицеров пехотных... Боже мой, когда подумаю, какая это подлость, жилы рвутся» ³.

Суворов выносил тройную муку: и от лихорадки, и от поведения подчиненных, и от опасения, что минует надобность в экспедиции. Под этим впечатлением он пишет Салтыкову 10 июня третье письмо: просит прислать еще один батальон; говорит, что князь Мещерский честный человек, но еще не имеет привычки командовать; что Бат. тоже, но трус (пишет по-французски и вместо слова poltron ставит одну букву р.), и что это может иметь дурное влияние на войска. Июня 11 новое письмо, которым сообщает, что раньше воскресенья не может приняться за дело, «да и то как Бог изволит». Наконец 14 числа Суворов возвратился в Негоешти, написал Салтыкову, что ему немного лучше и что он хочет сделать попытку. Просимый батальон (Апшеронский) к тому времени был прислан; однако Суворов приказал вооружить карабинер пехотными ружьями из Букареста, обучать пехотному строю, стрельбе, атаке холодным оружием; обучались также усиленным образом вновь прибывшие рекруты. В отсутствие Суворова, князь Мещерский ни на что не решался, кроме посылки небольших казачьих партий, и ничего не делал, кроме постройки одной батареи в устье Аржиша, хотя Румянцев предписал произвести или поиск, или по крайней мере демонстрацию. Главные силы Румянцева переправились через Дунай; на Вейсмане по прежнему сосредоточивался весь блеск военных действий.