Хроники времен Екатерины II. 1729-1796 гг

Гораздо неприятнее было то, что с удалением Орлова произошел опасный крен в

балансе придворных партий, поддерживаемом ее знаменитым курц-галопом. Никита

Иванович почувствовав, что входит в силу, принялся громко высказывать недовольство

ложным положением, в котором оказался Павел после совершеннолетия. Панин намекал

даже, что если такое положение сохранится, то он вынужден будет удалиться от службы.

Брат Панина, Петр Иванович, живший после выхода в отставку в своем

подмосковном селе Михалкове, не стеснялся в выражениях. Екатерина называла его не

иначе, как своим «первым врагом и персональным оскорбителем». Петр Панин характером

был горяч, на язык несдержан, и императрице быстро стало известно, что он крайне

неуважительно отзывается как о нравах ее двора, так и об отношении к великому князю.

Московскому главнокомандующему князю Михаилу Никитичу Волконскому было

поручено установить негласное наблюдение за отставным генералом. Волконский

расстарался.

«Все и всех критикует», — доносил он в Петербург. Даже чумной бунт,

случившийся в Москве летом 1770 года, он, по показаниям какой-то унтер-офицерской

вдовы, связывал с кознями Петра Панина.

Отголоски крамольных речей и поступков Панина доносились до северной столицы

вплоть до осени следующего, 1773 года.

«Что касается до известного Вам болтуна, — наставляла Екатерина Волконского 25

сентября 1773 года, — то я здесь кое-кому внушила, чтобы до него дошло, что если он не

уймется, то я буду принуждена унимать его, наконец. Но как богатством я брата его

осыпала выше его заслуг на сих днях, то я чаю, что и он его уймет же, а дом мой

очистится от каверзы».

Обратим внимание на эти слова. Они ясно указывают на главную цель и заботу

Екатерины: очистить свой дом от каверзы.

В этом, надо полагать, и заключается скрытый смысл дальнейших событий.

9

Вечером 23 декабря 1772 года Орлов неожиданно явился в Петербург и

остановился у брата, графа Ивана. На другой день он был принят Екатериной в

присутствии Елагина и Бецкого. От императрицы Орлов прошел вместе с Паниным в

кабинет Павла Петровича и оставался с ним некоторое время один на один. Отобедав

затем у брата, Григорий вернулся во дворец и, как ни в чем не бывало, присутствовал на

всенощной по случаю наступающего Рождества. Иностранные послы сделали на всякий

случай Орлову визиты, который поспешил нанести им ответные в тот же день.

Относительно причин возвращения отставного фаворита двор терялся в догадках.

Между Екатериной и Васильчиковым, казалось, царила полная гармония. Орлов при

встречах с Васильчиковым вежливо раскланивался. Сольмс, наблюдавший за ним,

отправил в Берлин сообщение, что Григорий Орлов вел себя, как всегда, открыто и

дружелюбно. Разница состояла лишь в том, что «императрица как будто старалась не

замечать его».

Панин, для которого появление Орлова в Петербурге стало неприятной

неожиданностью, устроил императрице сцену. Явно не без влияния своего воспитателя

Павел также позволил себе морщиться при появлении «дурачины», как он назвал Орлова.

И в довершение всего камергеры Протасов и Талызин, обязанные своим счастьем

покровительству Орлова, но сумевшие своевременно переметнуться на сторону нового

любимца, разносили по петербургским гостиным всякие гадости о том, что происходило

во внутренних покоях Зимнего дворца.

Дошло до того, что Екатерина вынуждена была обратиться к Панину с просьбой не

отличать этих людей или, по крайней мере, не относиться к ним как к своим друзьям.

Панин, однако, холодно заявил, что Екатерина не должна стеснять его в выборе знакомств.

Кстати, жену Талызина, считали его любовницей, и он держал себя так, чтобы этому

верили. Екатерину все это страшно злило, но по укоренившейся привычке она

высказывала свое недовольство не Панину, а другим, подавая этим повод к новым

сплетням и пересудам.

В первых числах января 1773 года Орлов отбыл в Ревель, где рассчитывал остаться

до лета. Однако уже в марте вновь удивил всех своим появлением в Петербурге. Люди

проницательные связали это с прекращением мирных переговоров в Бухаресте, после

которых многочисленные недоброжелатели Панина принялись утверждать, что в провале

предыдущего, Фокшанского конгресса виноват вовсе не Орлов, а сам Никита Иванович.

Для Панина наступили тяжелые времена. Орлов вел себя так, будто наслаждался

обретенной свободой, появляясь на всех балах и во дворце, и в городе. Казалось, он даже

не думал мстить своим врагам — играл в шахматы с Никитой Ивановичем, хотя знал,

что тот настойчивее других хлопотал о его удалении от двора.

21 мая 1773 года неожиданно последовал высочайший указ о возвращении Орлова

на занимаемые им должностям «ввиду поправки здоровья». Это стало сильным ударом по

панинской партии. Никита Иванович оказался в глупейшем положении. Всем, в том числе

и Екатерине, было прекрасно известно, что в случае возвращения Орлова к делам он

грозился немедленно уйти в отставку.

Панин так растерялся, что повел себя не лучшим образом.

«Поведение графа, — замечал Гуннинг, — совершенно противоположно поведению

князя Орлова, ибо он, имея ввиду оклеветать князя, вступил в интриги, не достойные ни

его звания, ни характера. Рассчитывая слишком много на власть, которую это ему

доставит, и не обладая достаточной твердостью при исполнении высказанного им

намерения отказаться от должности в случае возвращения Орлова, он в настоящее время

находится в сильном унынии».

Летом 1773 года после приезда в Петербург ланд-графини Гессен-Дармштадтской,

Панин распустил слух о намерении Григория Орлова жениться на младшей из

дармштадтских принцесс и тем самым сравняться в положении с великим князем. Сольмс,

неосторожно сообщивший об этом в Берлин, уже в конце июля был вынужден

оправдываться:

«Граф Панин, опасаясь постоянных козней со стороны князя Орлова, видит

зачастую вещи в ненастоящем их виде; вражда к старому любимцу создает в его

воображении такие планы, которых у Орлова никогда и не бывало».

10

Даже спустя месяц после своей отставки Панин не мог разобраться в вызвавшем ее

причудливом взаимосцеплении причин и обстоятельств. Чем глубже он погружался в

размышления, тем сильнее ему казалось, что истинные причины ускользают от него.

Ровно за неделю до бракосочетания Павла Петровича с дармштадской

принцессой, 22 сентября 1773 года, в годовщину коронации Екатерины, которая всегда

праздновалась с особой пышностью, Никите Ивановичу пришлось освободить покои,

которые он более десяти лет занимал в Зимнем дворце. Его комнаты были в спешном

порядке переоборудованы для супруги Павла Петровича. Обои — розовые с золотыми

разводами — и мебель в спальню великой княгини выбирала сама императрица.

Причина переезда состояла в том, что Панин был отставлен от должности обер-

гофмейстера, которую исполнял без малого пятнадцать лет. За труды по воспитанию

наследника престола ему пожаловали «звание первого класса в ранге фельдмаршала»58 с

жалованием и столовыми деньгами по чину канцлера, четыре тысячи пятьсот двенадцать

душ в Смоленской губернии и три тысячи девятьсот душ в Псковской; сто тысяч рублей на

обзаведение домом; ежегодный пенсион в двадцать пять тысяч рублей. Для Панина было

повелено купить дом в Петербурге, который он сам выберет, и обставить его, а также

приобрести серебряный сервиз в пятьдесят тысяч рублей, провизии и вина на целый год.

Экипаж и лошади выделялись Никите Ивановичу из дворцовой конюшни, а его слуги

получали право носить придворные ливреи.