Белые против красных

Обо мне не беспокойся, родная: мой путь совершенно прям и открыт.

Деникин".

В тот же день в Петрограде вышел указ Временного правительства правительствующему Сенату:

"Главнокомандующий армиями Юго-Западного фронта генерал-лейтенант Деникин отчисляется от должности Главнокомандующего с преданием суду за мятеж". Подписан указ был министром-председателем Керенским и управляющим военным министерством Савинковым.

А затем, уже в Бердичеве, приказом комиссара Юго-Западного фронта Иорданского генерал Деникин, его начальник штаба генерал Марков и генерал-квартирмейстер Орлов были арестованы "за попытку вооруженного восстания против Временного правительства".

Их перевезли на автомобиле в сопровождении броневиков на гауптвахту и разместили по отдельным карцерам. У гауптвахты ждала их с ненавистью и бранью толпа человек в сто.

Началось гнетущее сидение в тюрьме. Длилось оно почти месяц. Каждый день грозил самосудом, расправой. Об этом тяжелом испытании Антон Иванович оставил отчет -жуткий по содержанию и замечательный по своей простоте и силе.

"Камера No 1. Десять квадратных аршин пола. Окошко с железной решеткой. В двери небольшой глазок. Нары, стол и табурет. Дышать тяжело - рядом зловонное место. По другую сторону - No 2, там - Марков; ходит крупными нервными шагами. Я почему-то помню до сих пор, что он делает по карцеру три шага, я ухитряюсь по кривой делать семь. Тюрьма полна неясных звуков. Напряженный слух разбирается в них и мало-помалу начинает улавливать ход жизни, даже настроения. Караул - кажется, охранной роты - люди грубые, мстительные.

Раннее утро. Гудит чей-то голос. Откуда? За окном, уцепившись за решетку, висят два солдата. Они глядят жестокими глазами и истерическим голосом произносят тяжелые ругательства. Бросили в открытое окно какую-то гадость. От этих взглядов некуда уйти. Отворачиваюсь к двери - там в глазок смотрит другая пара ненавидящих глаз, оттуда также сыплется отборная брань. Я ложусь на нары и закрываю голову шинелью. Лежу так часами. Весь день, один, другой сменяются "общественные обвинители"у окна и у дверей. Стража свободно допускает всех. И в тесную душную конуру льется непрерывным потоком зловонная струя слов, криков, ругательств, рожденных великой темнотой, слепой ненавистью и бездонной грубостью... Словно пьяной блевотиной облита вся душа, и нет спасения, нет выхода из этого нравственного застенка. О чем они? "Хотел открыть фронт"... "продался немцам"... Приводили и цифру - за двадцать тысяч рублей,.. "хотел лишить земли и воли"... Это - не свое, это - комитетское. Главнокомандующий, генерал, барин -вот это свое! "Попил нашей кровушки, покомандовал, гноил нас в тюрьме, теперь наша воля -сам посиди за решеткой... Барствовал, раскатывал в автомобилях - теперь попробуй и полежать на нарах, сукин сын. Недолго тебе осталось... Не будем ждать, пока сбежишь, - сами своими руками задушим".

Меня они -эти тыловые воины почти не знали. Но все что накапливалось годами, столетиями в озлобленных сердцах против нелюбимой власти, против неравенства классов, против личных обид и своей по чьей-то вине изломанной жизни, - все это выливалось теперь наружу с безграничной жестокостью. И чем выше стоял тот, которого считали врагом народа, чем больше было падение, тем сильнее вражда толпы, тем больше удовлетворения видеть его в своих руках. А за кулисами народной сцены стояли режиссеры, подогревающие и гнев, и восторги народные, не верившие в злодейство лицедеев, но допускавшие даже их гибель для вящего реализма действия и во славу своего сектантского догматизма. Впрочем, эти мотивы в партийной политике назывались "тактическими соображениями".

Я лежал закрытый с головой шинелью и под градом ругательств старался дать себе ясный отчет: за что?"

Мысленно Антон Иванович проследил всю свою прошлую жизнь. Решил: "нет, я не был никогда врагом солдату".

"Я сбросил с себя шинель и, вскочив с нар, подошел к окну, у которого на решетке повисла солдатская фигура, изрыгавшая ругательства,

-Ты лжешь, солдат! Ты не свое говоришь. Если ты не трус, укрывшийся в тылу, если ты был в боях, ты видел, как умели умирать твои офицеры. Ты видел, что они...

Руки разжались, и фигура исчезла. Я думаю -просто от сурового окрика, который, невзирая на беспомощность узника, оказывал свое атавистическое действие.

В окне и в дверном глазке появились новые лица...

Впрочем, не всегда мы встречали одну наглость. Иногда сквозь напускную грубость наших тюремщиков видно было чувство неловкости, смущение и даже жалость... В случайных заметках Маркова есть такие строки: "Нас обслуживают два пленных австрийца... Кроме них нашим метрдотелем служит солдат, бывший финляндский стрелок (русский), очень добрый и заботливый человек... Заботы его о нашем питании прямо трогательны... Вчера он заявил мне, что будет скучать, когда нас увезут. Я его успокоил тем, что скоро на наше место посадят новых генералов - ведь еще не всех извели...

Тяжело на душе. Чувство как-то раздваивается. Я ненавижу и презираю толпу -дикую, жестокую, бессмысленную, но к солдату чувствую все же жалость: темный, безграмотный, сбитый с толку человек, способный на гнусное преступление и на высокий подвиг!

Скоро несение караульной службы поручили юнкерам 2-й Житомирской школы прапорщиков. Стало значительно легче в моральном отношении. Не только сторожили узников, но и охраняли их от толпы. А толпа не раз по разным поводам собиралась возле гауптвахты и дико ревела, угрожая самосудом. В доме наискось спешно собиралась в таких случаях дежурная рота, караульные юнкера готовили пулеметы. Помню, что в спокойном и ясном сознании опасности, когда толпа особенно бушевала, я обдумал и свой способ самозащиты: на столике стоял тяжелый графин с водой, им можно проломить череп первому ворвавшемуся в камеру, кровь ожесточит и опьянит "товарищей", и они убьют меня немедленно, не предавая мучениям...

Впрочем, за исключением таких неприятных часов, жизнь в тюрьме шла размеренно, методично... физические стеснения тюремного режима - после тягот наших походов и в сравнении с перенесенными нравственными испытаниями - сущие пустяки.

...Две недели я не выходил из камеры на прогулку, не желая стать предметом любопытства "товарищей", окружавших площадку перед гауптвахтой и рассматривающих арестованных генералов как экспонаты в зверинце... Никакого общения с соседями. Много времени для самоуглубления и размышления.

А из дома напротив каждый день, когда я открываю окно,-не знаю, друг или враг -выводит высоким тенором песню:

Последний нонешний денечек

Гуляю с вами я, друзья..."

Вслед за Деникиным, Марковым и Орловым перевезли в Бердичевскую тюрьму и других генералов: Эрдели, Ванновского и Селивачева. Каждый из них был командующим одной из армий Юго-Западного фронта. Арестовали также генерала Эльснера, главного начальника снабжения фронта, и еще нескольких генералов и офицеров, вскоре затем отпущенных. Старших генералов обвинили в том, что они выразили солидарность с телеграммой, которую генерал Деникин отправил правительству.

Через некоторое время до заключенных в Бердичеве стали доходить газеты. Они узнали об аресте генерала Корнилова, его начальника штаба генерала А. С. Лукомского, генерал-квартирмейстера И. П. Романовского и других офицеров при Ставке и о заключении их в тюрьму в Быхове, уездном городе Могилевской губернии.

Но еще до получения этих сведений началось следствие по делу заключенных в Бердичеве. Арестованных допрашивала следственная комиссия Юго-Западного фронта,

"Мое показание, - вспоминал генерал Деникин, - в силу фактических обстоятельств дела было совершенно кратко и сводилось к следующим положениям: 1) все лица, арестованные вместе со мной, ни в каких активных действиях против правительства не участвовали; 2) все распоряжения, отдававшиеся по штабу в последние дни в связи с выступлениями генерала Корнилова, исходили от меня; 3) я считал и считаю сейчас, что деятельность Временного правительства преступна и гибельна для России; но тем не менее восстания против него не подымал, а, послав свою телеграмму No 145, предоставил Временному правительству поступить со мной как ему заблагорассудится".