Империя для русских

В классической русской литературе XIX в. исчезает герой (не персонаж, а герой в античном смысле этого слова). У Пушкина герой есть. Есть он в романтической литературе пушкинского времени. Романтизм вообще без героя жить не может. А что происходит дальше?

Вот Гончаров – писатель первого ряда, человек не чуждый героизма, по собственной инициативе совершивший кругосветное плавание, откуда возвращается с Дальнего Востока сухим путем через всю Россию.

В своих «Записках» он с восхищением описывает встреченных им русских людей (офицеров, чиновников, купцов, землепроходцев). Все они сплошь – герои. Однако по возвращении он пишет не о них, а о диванном лежебоке – Обломове, человеке в высшей степени лишнем. Понятно, что критики, немного утрируя, видят в его Обломове осуждение Штольца, добродетельного делового человека, который пытается спасти погрязших в нищете и безделье жителей Обломовки, да и самого Обломова. Но не Штольц – герой Гончарова, а ведь по пути с Дальнего Востока в европейскую Россию он восхищался штольцами!

В ранних вещах графа Льва Толстого (например, в романтическом «Хаджи Мурате») герои, конечно, есть, есть они и в «Казаках». Но вот Толстой достигает первой, признанной всем миром высочайшей вершины своего творчества, создав эпопею «Война и мир». В этом огромном сочинении он вывел только одного героя – князя Андрея, да и тот ему не удался (едва ли не самый слабый образ романа). Но есть вторая вершина Толстого – «Анна Каренина». Писатель мог сделать своим героем честного, мудрого государственного мужа, умеющего решать самые сложные задачи. Он делает из него сомнительного для читателя семейного тирана. Он мог бы пойти по другому пути – романтическому и сделать своим героем менее серьезного, довольно бестолкового, но, в общем, честного и храброго офицера. Однако в центре повествования оказывается взбалмошная дамочка, которая сначала портит жизнь первому, затем второму из этих персонажей и далее закономерно приводит себя на рельсы.

Антон Чехов бездельником не был, хотя и не был героем. Он был хорошим врачом, трудолюбивым журналистом, изумительно тонким и работоспособным литератором. Но и этот великий мастер рассказа выводит в своих сочинениях бесчисленное количество бездельников. А ведь его героями должны были бы стать его коллега – Ионыч или принадлежащий к его категории просветителей, трудолюбцев – Беликов! Чехов предал Беликова…

У нас достойными внимания оказались те, кто в литературе других стран был маргинализирован самой литературой, не говоря уже об их маргинализации обществом. Из русских литераторов XIX в. только у Лескова маргиналы не в центре внимания. Вот Лесков и остался для всех чужим: для левых и правых, для традиционалистов и реформистов, для революционеров и архиереев.

Однако в русской жизни XIX в. героев было сколько угодно! Генерал Ермолов и Петр Столыпин, Муравьев-Амурский, Кауфман-Туркестанский – можно называть множество имен из всех сословий. Достаточно вспомнить один только род Муравьевых (три поколения и три ветви одного рода).

Сенатор Муравьев-Апостол, блестящий дипломат, человек безупречной нравственности, который в эпоху сближения России с Францией при жестком императоре Павле I рискнул в разрез с отечественной политикой предоставить политическое убежище французским эмигрантам, будучи в одном из крошечных германских государств представителем российского флага.

Естественно, никто не посмел арестовать находившихся под покровительством русского агента, даже Франция, которая и не заметила бы границ любого Бадена. Но своего императора Муравьев знал и знал, что его карьера могла кончиться. Однако известен документ, где рукою государя начертано: «Действительный статский советник Муравьев-Апостол поступил по совести. Павел».

Два сына сенатора – самые яркие и благородные представители декабристского движения, кузены (три брата Муравьевых) – тоже достойные декабристы. Никита Муравьев – автор разумного умеренного проекта конституции, в противовес безумной деструктивной «Правде» Павла Пестеля.

С этим либералом и пятью революционерами в ближайшем родстве генерал Муравьев-Карский, взявший ряд самых суровых и стратегически важных для России турецких твердынь, и поразительный Муравьев-Амурский – созидатель Российской Сибири и человек, под покровительством которого ссыльные декабристы совершили в Сибири великое дело просвещения.

Их же родственник – Муравьев-Виленский, которого советские авторы предпочитают именовать Муравьевым-Вешателем. А ведь это была лишь шутка. На первом приеме по случаю назначения виленским губернатором его издевательски спросили, не из тех ли он Муравьевых, которых повесили. На что Виленский жестко ответил: «Я не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые вешают». Сказано это было так сурово и твердо, что и вешать не пришлось.

Был еще и Андрей Муравьев – даровитый духовный писатель, паломник к святым местам Палестины, Греции, Рима, России, чьи книги только сейчас начинают открываться нашему читателю. Был Муравьев – министр юстиции, еще несколько интересных Муравьевых – военных. Героев хватало, но о них не писали, между тем страна процветала.

Хозяйственный подъем второй половины XIX в. сменился хозяйственным бумом начала XX. Россия переживала демографический взрыв. В 50‑е годы нашего века численность российского населения (по западным данным) должна была превысить 300 млн. человек. Одних это страшило, другими воспринималось как признак неизбежного великого будущего России. Наконец, только во второй половине нашего века, благодаря исследованиям физика Федосеева, стало известно, что на 1913 год наш жизненный уровень был несколько выше, чем у самой Англии. 75 лет советской власти мы учились видеть только свои дореволюционные недостатки и не замечали, что, скажем, старая Россия производила практически все виды продукции, что ее автомобильная промышленность была на уровне немецкой, а авиационная – на уровне американской. Подобные примеры можно привести из разных областей.

Русское хозяйство сохраняло заметную национальную специфику. Значительный удельный вес в экономике в предреволюционной России составляли весьма процветающие мелкие и даже семейные предприятия, высококвалифицированные кустари, которые имели экспорт в страны Европы, но мы продолжаем считать это признаком отсталости реакционной царской России, хотя конец XX века показывает, что наиболее динамически развивающимися предприятиями современного Запада являются средние и мелкие (в том числе семейные) предприятия, более гибкие, эластичнее приспосабливающиеся к требованиям рынка.

Русские рабочие в 1910‑е годы имели самую совершенную систему страхования труда и гарантии для наемных рабочих, что признал президент США Тафт, а мы до сих пор продолжаем подозревать, что несчастному угнетенному русскому рабочему почему-то было необходимо, опережая западных коллег, совершить социальную революцию.

С середины прошлого по вторую половину нашего века (130–140 лет) живет замечательная русская философская школа. У кого угодно это уже называлось бы русской классической философией. По продуктивности идей, трудов, по влиянию на мыслителей других стран были две сопоставимые с ней эпохи: греческая классическая и немецкая классическая философии. Мы этого не замечаем поныне.

Итак, мы не замечали и не замечаем собственных преимуществ и продолжаем подчеркивать собственные недостатки. Еще в середине прошлого века универсальный мыслитель Алексей Хомяков отметил, что мы заимствуем недостатки Запада, проходя мимо его достоинств. Недостатками Запада мы вытесняем собственные достоинства, при этом наши недостатки при нас остаются. Наблюдение Хомякова справедливо и для XX в., включая его 90‑е годы. В этом нет ничего удивительного – это классическая надломная ситуация.

Что же касается высочайшей русской культуры XIX – начала XX в. (Пушкинская плеяда, Серебряный век, блистательная русская архитектура), то для фаз надлома высокая культура естественна. Например, фазу надлома итальянцы проходили в эпоху Возрождения, первыми из западноевропейцев.