Оккультисты Лубянки

Это средневековое прозвище отвечало старым воспоминаниям и старой дружбе. Друзья несли к «круглому столу» не только свои новые заботы, мечты, чаяния и огорчения, но и старую, забытую жизнь, увлечения юности, свои надежды и ошибки. Рассказывали и о своей работе, иногда спорили, иной раз радовались достижениям, иной раз сознавались в промахах.

Помню, как Глеб Бокий принес весть об аресте Савинкова и о том, как он хотел кончить самоубийством… Помню, как он рассказывал о том, что известный Малиновский, казавшийся несокрушимым революционером и убежденным большевиком, явился к нему и объявил, что его нужно немедленно арестовать потому, что он — провокатор и успел погубить многих доверявших ему.

Этот рассказ был принят как взрыв бомбы. Оказывается, никто из присутствующих ничего не знал об аресте Малиновского; до этого момента все его считали одним из самых преданных советской власти людей, борцов за победу Октября. Посыпались вопросы. Наивный, простодушный Максим Кострикин, вскочив с места, забегал по комнате, ероша остатки своих некогда кудрявых светлых волос, повторяя:

— Ах, чёрт, и кго же это мог предвидеть? А помнишь, Маргарита, как под новый год вы пили за счастье и свободу родины в Клубе юристов?

Более спокойный и уравновешенный Стомоняков спрашивал, зачем Малиновскому понадобилось самому делать на себя донос. Бокий спокойно отвечал:

— У него была крошечная надежда: признание облегчит наказание. Он знал, что его выследили, — некуда было податься.

…Об осведомленности ГПУ Бокий отзывался с большой гордостью и облекал это даже в какую-то таинственность.

Припоминается его рассказ, как он держал пари с Чичериным, что если он задумает ознакомиться с какою-либо бумагою, а ее захотят от него скрыть, то это не удастся сделать. Чичерин спрятал документ у себя в кабинете в несгораемый ящик и поставил стражу.

— Но бумага оказалась все же у меня, — сказал Глеб.

Все накинулись на него: Как? Кто же выкрал? Может быть, когда-нибудь ящик оставался без сторожей?

— Никогда, — был короткий ответ без объяснений.

Из этого мы вынесли одинаковое предположение, что здесь не обошлось без гипноза и что в распоряжении ГПУ имеется опытный гипнотизер.

Другой случай, рассказанный нам Бокием, был не менее примечателен.

Отделение психотехники при Университете прислало Сталину проект изобретенного аппарата для чтения человеческих мыслей.

— Представляете, как это было бы важно для нас, — говорил Глеб, — мы могли бы избегнуть многих ошибок при допросе. Но в канцелярии у Сталина чиновники, не имевшие воображения и мало заинтересованные в каких-либо открытиях, просто-напросто бросили проект в архив. Когда нам пришлось для одного дела искать документы в канцелярии Сталина, мы там в архиве наткнулись на этот замечательный проект и взяли его, чтобы проверить и дать ход.

— Что же случилось дальше с проектом?

— Чепуха? Все оказалось мыльным пузырем?

— Может быть, были основания для разработки?

Мы спрашивали наперебой. Он, с обычной лаконичностью, отвечал:

— Основания основаниями, но до сих пор такого аппарата У нас еще нет.

…Когда Троцкий должен был покинуть Советский Союз и в стране свободно обсуждали этот вынужденный отъезд, спросила Бокия:

— Можно ли считать Троцкого врагом Родины и называть подлецом, как теперь принято?

Бокий полез в портфель, с которым не расставался, вытащил ворох газет и, положив их на стол, стал разворачивать.

— Вот, полюбуйся. Это заграничные русские газеты, и здесь его статьи. Тут ясно видно, подлец он или нет.

— Но если он имеет по некоторым вопросам свое мнение, Глеб? В спорах рождается истина…

Я помнила, каким блеском отличались выступления Троцкого в его приезд в Россию после 9-го января; помнила, как терпим был к его заблуждениям Ленин. Он резко меня обрезал:

— Споры спорами и мнения мнениями, а уехать в чужую страну и поносить там свою — это могут делать только подлецы. Троцкий как раз это и делает.

А какую роль играл в это время Барченко в кружке, собиравшемся на Лубянке?

Глеб отрывочно рассказывал о том, что делал и говорил «Колдун». Кроме разных «научных» откровений и фантастических небылиц он занимался еще и «раскрытием крамолы». Он был введен в дом бывшей жены Бокия Софьи Александровны, вышедшей вторично замуж за члена ЦК М.И. Москвина. Барченко и там сумел вскружить головы «своей эрудицией», войти в доверие, а, пользуясь им, делать доносы. Доносил он, называя «подозрительных» лиц пачками, вылавливая имена из корпорации писателей, художников, композиторов, переходя от искусства к науке и технике. Он находил «врагов» и среди врачей, фармацевтов. Барченко в ГПУ верили с легкой руки Глеба Бокия. Наконец это стало невыносимым, и мы услышали за нашим «Круглым столом» раздражительные окрики самого Глеба:

— Лучше бы он давал нам списки научных изобретений, чем подозрительных людей!

Тогда у меня вырвалось впервые:

— Боюсь, как бы этот «Колдун» не написал в своем списке ваших имен, друзья мои!

… А Глеб продолжал мечтать о зароненной «Колдуном» фантастической идее. Он говорил мне, возвращая книжки «тайных обществ» и список сочинений о масонстве:

— Все это поможет идее посева коммунизма во всем мире. Все это важно для завоеваний наших…

— Для завоеваний? Но как же это, я не понимаю, Глеб?..

— Не понимаешь, а я начал и иду твердо. И человек нашелся как раз такой, как надо, — смелый и находчивый, знающий фарсидский язык, понятный для всего Востока… Ведь с Востока мы начинаем коммунистическое воспитание всего мира. Вот она, древняя Шамбала, о которой говорится в «Присцилле из лександрии», — мы ее вернем.

Совершенно неожиданно для меня он назвал Блюмкина, того самого Блюмкина, который, участвуя в эсеровском заговоре летом 18-го года, способствовал убийству германского посла Мирбаха.

Я не знала о его судьбе. Оказалось, что он был прикомандирован к ГПУ, и Глеб Бокий именно его и решил использовать для своего плана «коммунизации» Востока. Поможет Блюмкину масонская литература. Он изучит учение масонов как можно обстоятельнее и поедет, подкованный им, прямо в Лxaccy, город, куда не может проникнуть ни один европеец. Блюмкин будет первым, кто завоюет доверие главы тибетского народа, великого всесильного Далай-ламы.

…Посещая моего учителя и друга, руководившего мною во время работы в Смольном, Владимира Ивановича Невского, я услышала, что ГПУ опустошило Ленинскую библиотеку, вытребовав всю масонскую литературу. Я повинилась, что дала Бокию список масонской литературы, и рассказала об его идее. Невский рассмеялся:

— Так это мы вам обязаны тем, что у нас опустели масонские полки! Узнали бы, скоро ли Блюмкин изучит масонство для выполнения этой фантасмагории? Ну и выдумка!

Все шло своим чередом. Изредка, как всегда, собирались у меня «Рыцари Круглого Стола», толковали о текущих делах, о своих делах, личных, вспоминали прошлое горного института, говорили об умерших и живых товарищах, верных старым заветам, и о ренегатах. У Глеба были большие огорчения: его младшая дочь Оксана тяжело хворала диабетом, и старшая Лена с. материнской заботливостью ухаживала за сестрой. Глеб Иванович глубоко переживал болезнь дочери.

Вспоминается мне один разговор с Глебом, имеющий общественное значение, о котором я забыла рассказать раньше. Разговор этот был связан с моей работой в издательстве «История гражданской войны» и впервые ясно показал мне отношение Бокия к Сталину.

Издательство поручило мне выяснить у Бокия, какую роль играл Сталин на VI съезде партии. Я специально позвала для этого разговора Глеба, чтобы потолковать с ним наедине. Я прямо и сразу поставила перед ним вопрос:

— Можешь ли ты мне охарактеризовать роль Сталина на VI съезде?

Он кивнул утвердительно.

— Тогда расскажи.

Он начинает, не торопясь, длиннейшую историю о том, как студенческая столовая, после изгнания из горного забастовщиков, была фактически перенесена в Украинскую столовую, открытую, по частной инициативе, на Васильевском острове; как там собиралось радикальное студенчество и как явилась с обыском полиция, а ему пришлось бежать, спускаясь на лифте для поднятия дров…