Отроку благочестие блюсти...Как наставляли дворянских детей

Еще через полвека Т. А. Аксакова-Сивере вспоминала, что "книг в нашем распоряжении было много, и детских, в красных, тисненных золотом переплетах, и более серьезных, из отцовской библиотеки, которые нам выдавались под условием бережного с ними обращения". В круг детского чтения вошли и Некрасов с его "Дедом Мазаем" и "Генералом Топтыгиным", и "Жизнь животных" Брема, и книги Жюля Верна, Фенимора Купера, Майна Рида, и ранее запретный для подростков Александр Дюма, — но все это читали уже не только маленькие дворяне, но и всякий грамотный ребенок из сколько-нибудь культурной семьи.

XV. Где учиться?

На протяжении XVIII и XIX веков в России постоянно росло число государственных (казенных) учебных заведений с бесплатным обучением: кадетских корпусов, институтов благородных девиц, уездных училищ и гимназий и т. п.

Кадетские корпуса (а также очень престижный Пажеский корпус) давали полное среднее и специальное военное образование. Институты благородных девиц славились превосходной воспитательной системой. Репутация этих заведений была очень хорошей, и учиться в них хотели многие, но мест в них далеко не хватало на всех желающих.

Гимназий в XVIII веке было весьма мало. В 1804 году, по указу Александра I, их начали создавать во всех губернских городах, а для поступления в них следовало пройти курс уездного училища. Программа гимназии в те годы предусматривала Закон Божий, логику, российскую словесность, математику, физику, историю, географию, статистику, естественную историю, латинский, немецкий и французский языки, рисование и "танцевание" — все предметы из обязательного списка. Однако как училища, так и гимназии были заведениями всесословными, то есть в них учились дети чиновников и людей "всякого сословия", да и обстановка в них была самая убогая. М. П. Погодин, учившийся в 1810-х годах в Московской губернской гимназии, так описывал ее: "Голые, чуть-чуть замазанные стены, досчатые полы, которых часто не видать было из-под грязи, кое-как сколоченные лавки, животрепещущие столы… Пища — жидкие щи с куском говядины, которая с трудом уступала ножу, и гречневая каша с маслом, ближайшим к салу. Надзора никакого, ни одного надзирателя не было у нас, и должность их исполняли ученики из старших двух классов".

Очень мало кто из представителей "хорошего" дворянства решался отдавать сюда детей, а те, что отдавали, должны были готовиться к тому, что чадо принесет потом домой совсем не подобающие благородному отроку манеры и словечки.

А. Д. Галахову пришлось в 1810–1820 годах пройти через такую школу. Он писал: "На одних лавках с немногими дворянскими детьми сидели дети мещан, солдат, почтальонов, дворовых. Дворянство обыкновенно избегало школ с таким смешанным составом, боясь за нравственность своих детей, которых потому и держало при себе под надзором наемных учителей, гувернеров и гувернанток или помещало в пансионы, содержимые иностранцами. Но мои родители, как люди среднего состояния, не имели возможности прибегнуть ни к первому, ни ко второму способу образования. Им нужно было учение бесплатное, какими и были тогда уездное училище и гимназия. Сословное различие моих товарищей обнаруживалось и в одежде, и в прическе… Наконец, возраст был заметно неровный: наряду с девятилетними, десятилетними мальчиками сидели здоровые и рослые ребята лет шестнадцати и семнадцати — сыновья лакеев, кучеров, сапожников. Все это пестрое общество, говоря правду, не могло похвалиться приличным держанием (т. е. поведением). До прихода учителя в классе стоял стон стоном от шума, возни и драк. Слова, не допускаемые в печати, так и сыпались со всех сторон. Нередко младший класс гуртом бился на кулачки со старшим. Бой происходил на площадке, разделявшей классы, и оканчивался, разумеется, побиением первоклассников. Однажды, я помню, какой-то бойкий школьник второго класса вызвался один поколотить всех учеников первого. Но он потерпел сильное поражение: толпа одолела самохвала, наградив его синяками под глаза. Трудно представить себе положение мое и братнино среди подобных сцен. Добропорядочно выдержанные дома, неопытные ни в борьбе, ни в кулачном бою, мы были изумлены, ошеломлены происходившим пред нами… Остановить шалунов и забияк было некому: ни при училище, ни при гимназии не имелось надзирателей".

В 1828 году гимназии сделали сословными заведениями, в них перестали принимать кого бы то ни было, кроме детей дворян и чиновников, ввели институт надзирателей и значительно улучшили условия содержания, — однако репутация гимназий долго еще оставалась неважной, и вплоть до 1860-х годов особого наплыва в них благородного сословия не наблюдалось.

Несколько более приемлемыми были частные пансионы, появившиеся в России с 1740-х годов, в основном в столицах и в Прибалтике. После Жалованной грамоты дворянству и губернской реформы 1760-х годов в провинции стали селиться дворяне из того круга, в котором образование уже считалось необходимым, и это способствовало увеличению числа пансионов (они открылись в Тамбове, Екатеринославе и т. д.). В 1781 году в Петербурге действовали уже 26 пансионов и в них обучались 820 учеников, из коих русских было 370, а остальные — дети иностранцев. Учителей в них работало 80 человек, из которых 40 преподавали танцы и рисование; в национальном отношении 50 учителей были немцы, 20 французы и 10 русские. В Москве в 1786 году имелось 18 пансионов.

Учились в пансионах как мальчики, так и девочки; встречались смешанные заведения, где уроки давались детям обоего пола (жили они на разных половинах). Девушек учили французскому и немецкому языкам, "нравоучению", истории, географии, музыке, танцам, рисованию, по желанию родителей — арифметике, а также "домосодержанию и что к тому принадлежит", "шитью и мытью кружев", "шить и вязать", "показывая при том благородные поступки, пристойные к их (девиц) природе" и "прочему, что потребно к воспитанию честных женщин". Ни русский язык, ни Закон Божий в программу пансионов не входили.

Почти все мемуаристы XVIII века за годы учебы побывали хотя бы в одном пансионе, а нередко — в двух-трех. И почти у всех остались в памяти лишь частые и суровые наказания, "долбежка", холод плохо протопленных помещений и скудная кормежка.

А. М. Загряжский вспоминал об одном из пансионов только то, что жена содержателя, француженка, "любила есть лягушек и часто для себя готовила; хотела, чтоб и я ел; однажды уговорила. Я отведал — очень не понравились".

А о нравах другого заведения Загряжский приводит такой случай, достаточно характерный: "Вступил к нам в пансион англичанин лет двадцати; довольно видный мужчина, меня очень полюбил… (тут требуется пояснение: англичанин поступил не в преподаватели, а в ученики; рассказчику же в то время было лет десять. — В. Б.). Я во время класса нарисовал карикатуру. Он очень над ней смеялся, и, подавая друг другу, от хохоту и разговоров сделалось довольно шумно. Учитель, по обыкновению, кричал: "Silence, M-rs" [6], — увидя рисунок, потребовал. Англичанин тотчас положил в карман. Учитель, рассердясь и хотя показать власть свою, ударил его линейкой, а он кулаком ударил, и учитель, как сноп, свалился. Англичанин пошел вон, на другой день оставил пансион. Я очень жалел, что лишил себя приятеля, а учителя дохода".

"Да чему же мы там учились? — задавался вопросом Ф. Ф. Вигель, также прошедший в детстве через пансион. — Бог знает, помнится, всему, только элементарно. Эти иностранные пансионы, коих тогда в Москве считалось до двадцати, были хуже, чем народные школы, от которых отличались только тем, что в них преподавались иностранные языки. Учителя ходили из сих школ давать нам уроки, которые всегда спешили они кончить; один только немецкий учитель, некто Гильфердинг, был похож на что-нибудь. Он один только брал на себя труд рассуждать с нами и толковать нам правила грамматики; другие же рассеянно выслушивали заданное и вытверженное учениками, которые все забывали тотчас после классов. Мы были настоящее училище попугаев. Догадливые родители недолго оставляли тут детей".