Йоханн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе

Дело не в том, что наука располагает всего 34 актовыми свидетельствами о Гутенберге. Возможна в этом доля вины первых разыскателей и неправильного адреса розысков (в европейских архивах еще могут всплыть материалы о нем). Недокументированные пробелы — почти правило для биографий той эпохи. И главные документы, говорящие об изобретении и печатной деятельности, хотя фрагментарно или в выписках, все же дошли. Отсутствие личных изъявлений — писем, записей, вообще автографов (есть один документ с его гербовой печатью) — тоже не исключительно. Равно как отсутствие современного портрета, хотя по совпадению черт допустимо считать, что две из первых гравюр — в парижском издании 1584 г. (А. Thevet. Vrais pourtraicts des hommes iliustres; см. ил. на шмуцтитуле к гл. IX), где он представлен в старости и, как тогда практиковалось, переодетым по «новой» моде (старшей по времени, чем гравюра), и в базельском издании 1578 г. (Н. Pantaleon. Lebensbeschreibungen berühmter Deutscher), где то же лицо, но в профиль и моложе (см. ил. на переплете книги), восходят к подлинным портретам изобретателя. В целом документальные данные в отличие от повествовательных однозначны, источник легендарности не в них. Сложнее третья группа первоисточников — гутенберговские издания. Их не быть не могло: изобретательство ремесленного периода было, как правило, эмпирическим, любое изобретение становилось известным лишь после того, как изобретатель давал образцы его практического применения. Естественно, что книгопечатание, появившееся в мире рукописной книги и сосуществовавшее с нею долее, чем до конца века, следовало книгописным образцам, других не было. Инкунабулы типографского искусства — так обозначаются издания, вышедшие до 1501 г., — лишь постепенно и отнюдь не единовременно отрывались от книгописного канона и вырабатывали собственный. Однако колофон, именующий делателя, место и год выхода или часть этих данных, не во всех, но в большом проценте инкунабулов имеется. И вот издания с колофоном Гутенберга до сих пор не обнаружено. И мало надежды, что обнаружится, ибо фонды старых собраний в основном прочесаны. Первый поныне известный полный печатный колофон относится к 1457 г. и называет имена Фуста и Шеффера. Гутенберговские издания приходилось искать среди безвыходной печатной продукции по косвенным признакам, из коих важнейшая роль принадлежит шрифту. Ибо для колыбельного периода книгопечатания, особенно в начале, характерно стремление каждого типографа создавать собственные, индивидуализированные шрифты. Это издавна позволяло знатокам печати XV в. путем сравнения безвыходных изданий или фрагментов с изданиями фирмированными определять типографию, из которой они вышли, а к концу XIX в. стало основой для шрифтологического метода — системы объективных признаков для различения шрифтов XV в. и этапов «биографии» каждого из них. Так, но по отсутствию колофонов в сопоставлении с другими, тоже косвенными данными — надписями на книгах, ранними известиями и т. п., была выявлена, а затем детально изучена группа изданий (частью фрагментарных), которые соотносятся с Гутенбергом. Эта реконструкция является цепью гипотез и потому зависит не только от шрифтологического чутья и инкунабуловедческого опыта каждого исследователя, но от готовности следовать за своим героем, а не тащить его в заданном направлении.

Пафос розысков — и архивных и книжных — для сторонников каждой версии в значительной мере определялся стремлением подтвердить своего кандидата. Объективные данные вынуждали признать Гутенберга. Но для этого нужна была еще и его социальная монументализация, ибо «конкуренты» его на звание изобретателя обладали бюргерской солидностью. Потому такое значение придавалось его происхождению — в XVIII в. рыцарскому, в XIX в. патрицианскому. Национально настроенный, светского образа жизни майнцский патриций, вложивший свое состояние в изобретение и книжное дело с либерально-просветительскими целями, не забывая своего сословия и своих интересов (большинство актов касается денежных дел), далекий от бурь своей эпохи, — такой была гутенберговская легенда XIX в. Вместе с тем складывалась и схема подхода к гутенберговской проблематике: в толковании документов и известий — майнцский провинциализм, повышенный интерес к сословному и деловому (денежному) аспектам, в отношении изданий — исключительное и до времени плодотворное внимание к шрифтам. Оно и привело к тому расколу в гутенберговедении, который наступил к началу нашего века, когда обнаружились гутенберговские по шрифту издания, по содержанию в принятую легенду не вмещавшиеся. Тогда и разгорелся спор вокруг «образа Гутенберга» (Gutenbergbild). Гутенберг, конечно, как всякий великий человек, безликим не был, но спор шел не о нем, о легенде. Крайние позиции представляли с одной стороны О. Хупп и П. Швенке, с другой Г. Цедлер. Первые и иже с ними отстаивали образ традиционный минус просветительство: Хупп сам был типографом-художником и в изобретателе соглашался видеть только изысканного типографа-художника. Он признавал за Гутенбергом лишь те из первых шрифтов, которые считал совершенными, объявляя другие противоречащими гутенберговской «художественной индивидуальности». В Цедлере нарастал разрушитель принятой легенды: он видел в Гутенберге прежде всего техника и приписывал ему лишь несовершенные (объективно или на вкус своего времени) шрифты и издания, в том числе демократические. Кроме того, он исходил из истинности всех притязаний и пытался восстановить техническую эволюцию изобретения от голландского (в его версии вполне фантастичного) к Гутенбергу и далее. Его реконструкция являлась как бы ответом на слова Ф. Меринга (в работе «Об историческом материализме») о том, что «долгий и ожесточенный спор о действительном изобретателе книгопечатания никогда не будет разрешен, так как повсюду, где экономическое развитие выдвигало ту или иную задачу, делались более или менее успешные попытки к ее разрешению, и если по известным данным историческое исследование вправе утверждать, что Гутенберг сделал в этом направлении последний решительный шаг с наибольшей смелостью и ясностью и благодаря этому с наибольшим успехом, что таким образом новое искусство распространилось на весь мир из Майнца, то это лишь значит, что он лучше всех сумел подвести итоги накопленному опыту и всем неудачным или полуудачным попыткам своих предшественников. И это нисколько не умаляет его заслуги; его заслуга остается бессмертной, его изобретение остается дивным произведением человеческого творчества, но не новое неведомое растение он посадил в земную почву, а лишь удачно сорвал медленно созревший плод».

Впервые поставленный Ф. Мерингом вопрос о технических предпосылках, о технической предыстории изобретения Гутенберга нашел свое разрешение (не столь примирительное) лишь после второй мировой войны благодаря ряду наблюдений и открытий (в работах В. Шольдерера, X. Леманн-Хаупта, Ф.-А. Шмидт-Кюнземюллера, X. Розенфельда). Существен также, но как источник заблуждений, упор на задачи, поставленные экономическим развитием, без упоминания социального фактора, который для книгопечатания — производства, в основном, особенно в начальный период, существовавшего за счет обслуживания и выражения надстройки общества, первостепенен. Таким образом, поднятый здесь — тоже впервые — вопрос об общественных явлениях, вызвавших изыскание книгопечатания, получил ложное направление, ставшее затем общим местом для гутенберговедческих работ, начиная с отнюдь не марксистских. Так в монографии долголетнего директора Гутенберг-музеума в Майнце А. Руппеля экономическому развитию и якобы связанной с ним потребности в знании приписана вовсе детерминистическая роль, так что «книгопечатание должно было быть изобретено; если не через (durch) Гутенберга, то через кого-нибудь другого». Как попытку нажиться на потребности в книге рассматривает изобретение Гутенберга большинство позднейших работ, в том числе монография проф. X. Люльфинга, вышедшая в ГДР к 500-летию смерти изобретателя. Книга эта, в основном посвященная переходу от книгописной традиции к печатной, необычна по богатству культурно-исторического фона, но Гутенберг в ней рисуется лишь как звено в процессе, как суммарное детище ренессансной, якобы уже капиталистической, но еще иерархически и церковно связанной бюргерской культуры. Титанам Возрождения в такой концепции места нет. И это идет не только от общей сейчас на Западе буржуазно-апологетической трактовки Возрождения не как преддверия, а как результата капиталистического развития, но и от мутаций «образа Гутенберга», в котором после второй мировой войны доминирует вульгарный социологизм. Материал для него дала традиционная легенда. Почему этот майнцский патриций взялся изобретать книгопечатание? Национально-просветительские цели в смысле светского знания изданиями не подтвердились. В качестве патриция он должен был быть реакционным. Вывод: за изобретение он взялся в погоне за деньгами. «Предпринимательской солидности» противоречат документы: средств на дело у него почти всегда не хватало, затем последовало банкротство, что по схеме, приравнивающей удачливое предпринимательство к прогрессивности, признак реакционности. Отсюда — девальвация этическая, в 1951 г. с этих позиций проведенная на документальном материале в книге Р. Блюма: после нее в «образе Гутенберга» преобладают черты деклассированного «рыцаря наживы», в лучшем случае — безответственной «художественной натуры», а попытки его реабилитации начинаются с доказательств неполноты банкротства.