Россия и Германия: вместе или порознь?

Вот почему союз с новой Россией представлялся Гитлеру невозможным.

Зато Сталин и новая Россия отнюдь не считали, что они так всегда и будут слабым партнером-аутсайдером. Уже в 1931 году около одной трети, а в 1932 году около половины всего мирового (!) экспорта машин и оборудования было направлено в СССР.

Но в середине 1920-х годов нам еще лишь предстояло доказать и показать силу и потенциал России. И доказать это всему миру (то есть, в том числе, и Гитлеру) можно было одним способом — построить такую мощную индустриальную и развитую державу, заключить честный союз с которой почло бы за честь и выгоду любое государство — и большое, и малое.

Вот как раз этим и были намерены заняться в России те большевики ленинско-сталинской формации, для которых Россия была дорога не менее, чем для фюрера Германия. И именно в силу своего русского патриотизма они не могли сбрасывать со счетов ту же Германию.

Я уже писал о сельскохозяйственной концессии Круппа в Донской губернии, о том, что немцы вначале хотели выторговать себе условия повыгоднее, и России пришлось пригрозить, что крупный русский заказ на паровозы может быть размещен и не в Германии.

Тем не менее, реально к концу 1921 года из 950 паровозов, закупленных за границей, лишь 200 поставила нам Швеция, а 750 — Германия.

И такая тенденция в наших связях с внешним миром сохранялась все двадцатые годы.

Глава 4

Гитлер

В 1923 году было основано русско-германское общество «Культура и техника». По сути, это был русско-германский филиал Союза германских инженеров — в то время самой большой и самой могущественной общественно-технической организации во всем мире.

«Могущественная» — именно так определял значение этой организации Председатель Высшего Совета народного хозяйства Валериан Куйбышев в докладной записке Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) Сталину от 22 ноября 1928 года. Почетным председателем общества «Культура и техника» состоял, к слову, сам Альберт Эйнштейн.

В том же 1923 году в Мюнхене провалился «пивной путч» 34-летнего немецкого политика австрийского происхождения Адольфа Гитлера.

Шли годы...

Укреплялись и расширялись советско-германские связи, хотя случались здесь и провалы по вине обеих сторон.

Укреплялось — хотя тоже не без провалов — и влияние партии Гитлера — Национал-социалистской рабочей партии Германии (НСДАП).

И еще никто — и сам Гитлер тоже — не знал тогда, что судьба этого резко выпирающего из числа других политических лидеров человека окажется тесно связанной с историческими судьбами и Германии, и России.

Но то, что Германия и Россия связаны тесно и должны быть связаны тесно, было в 20-е годы понятно любому умному русскому и любому умному немцу.

Граф Ульрих фон Брокдорф-Ранцау, германский посол в России, ставший им в 1922 году после заключения Рапалльского договора, осенью 1928 года умирал.

После его смерти Эрнст фон Брокдорф-Ранцау, брат-близнец покойного, писал Чичерину: «Мой брат... призвал меня к своему ложу и просил сообщить Вам, народный комиссар, что... его последняя и твердая надежда — это надежда, что немецкий и русский народы могут совместно достичь желанной для них цели».

А 14 января 1929 года Председатель Совета народных комиссаров СССР Алексей Иванович Рыков беседовал с новым послом Германии в СССР Гербертом фон Дирксеном.

Дирксен приехал в Москву неделю назад, уже был принят Калининым, а теперь, встретившись с советским премьером, говорил ему:

— Я вижу свою задачу в укреплении советско-германских отношений и прошу в случае особой надобности, по отдельным важнейшим вопросам, обращаться лично к вам, господин председатель...

— Вы можете обращаться ко мне тогда, когда будете считать это необходимым, господин посол, — тут же заверил его Рыков. — Германия для нас страна специфическая уже в силу исторических причин. И поэтому наше сближение неизбежно, особенно в условиях действия Версальской системы...

Дирксен понимающе кивнул:

— Да... Не успев обжиться в вашей столице, я уже был вовлечен в мероприятия Германской инженерной недели. И на приеме в нашем посольстве мы с господином Микояном как раз говорили об этом.

— Вот-вот, — подхватил Рыков. — Высокий уровень технической культуры Германии побуждает нас на нынешнем этапе нашего развития относиться с особым интересом к взаимоотношениям с вами. Причем экономика обуславливает и соответствующую политику.

— Что же, господин председатель, я уверен, что возможно дальнейшее и политическое наше сближение.

И политическое сближение двух стран — буржуазной Веймарской республики и пролетарского Советского Союза — было, надо сказать, в принципе вполне возможным. По сути, оно тогда означало бы не столько политическое партнерство (это-то как раз было маловероятным, если вообще невероятным), сколько отказ от участия во внешних союзах, направленных против одной из сторон.

Германию бывшие победители все еще не желали принимать в некий новый «европейский концерт» как полноправного участника. Но ведь могло быть и так, что стремление англо-французов (а еще более Америки) иметь немцев в качестве дополнительного рычага своей антисоветской политики перевесило бы «версальскую» спесь...

В 1925 году в Швейцарии, в Локарно, проходила конференция, которая как раз и обеспечивала Германии некоторое формальное «равноправие» среди других европейских держав, и как раз в силу того, что Англия (а значит и США) хотела обеспечить возможность создания такого блока против СССР, в котором участвовала бы и Веймарская Германия.

Немцы тогда сумели вывернуться и на уничтожение «духа Рапалло» не пошли. Хотя объективно Локарно было именно против Рапалло и направлено.

Более того, в 1926 году в Берлине был заключен советско-германский договор о ненападении и нейтралитете. Увы, несмотря на это, у идеи политического сближения — на базе твердого мирного сосуществования и невмешательства во внутренние дела друг друга — в обеих странах были не только сторонники, но и враги.

1 мая 1929 года, первого «московского» года Дирксена, перед германским послом, стоявшим на трибуне дипломатического корпуса, на первомайской демонстрации пронесли модель «империалистического» броненосца под германским флагом.

Дирксен усмотрел в этом оскорбление Германии (да и был в том прав — если уж кому-то хотелось вывесить на модели чей-то конкретный флаг, то политически верным был тогда один вариант: британский «Юнион Джек»). Сразу после демонстрации Дирксен бросился на прием к заместителю наркома Карахану, но тот его не принял.

Получалось странно: недавно сам Рыков выразил готовность принять в случае нужды германского посла без каких-либо проволочек, а тут немцу отказывал всего-то замнаркома. Лишь 3 мая все еще не успокоившегося Дирксена принял член коллегии НКИД Стомоняков.

— Я стыжусь за германо-советские отношения, господин Стомоняков! Зачем было доставлять радость нашим общим врагам?

— Господин посол! Вы сносились с товарищем Караханом, и я не могу предвосхищать его официальный ответ, — важно ответствовал Стомоняков.

Потом выдержал паузу и продолжил:

— Могу высказать личное мнение... Я не был на Красной площади, но Первое мая у нас давно стало народным праздником, и шествие носит часто карнавальный характер.

— Такую модель за два часа не сделаешь, — запальчиво возразил Дирксен. — Ее готовили заранее, и можно было...

— Ну-ну, органы власти просто физически не в состоянии контролировать все плакаты, карикатуры и фигуры, которые каждая группа изготовляет по собственной инициативе и носит по городу.

Стомоняков был подчеркнуто вежлив и разведя руками сказал:

— Я не вижу никакого издевательства над германским флагом в том факте, что на модели броненосца был маленький германский флаг.

— Но та колонна, которая несла броненосец, возглавляла все первомайское шествие! — опять не согласился Дирксен.

— Совершенно случайно... Без сомнения, совершенно случайно, — «успокоил» посла член коллегии.