Тверской гость

- Иди, зовет владыка, - прошелестел голос послушника.

Пафнутий перекрестился и пошел за провожатым. Епископ Геннадий, маленький, согнутый, сидел в богато убранной горнице. Поверх коричневой бедной рясы лежала на епископских плечах тяжелая, на соболе, шуба. Геннадий любил тепло.

Перед епископом, на покрытом алым бархатом низком столе, ярко горела толстая свеча в литом медном подсвечнике, лежала переплетенная кожей библия.

Киот в богатом окладе тускло отражал желтое пламя свечи. Огромная тень епископа колебалась на стене, заслоняя широкое, разноцветного стекла окно. Пафнутий, как вошел, опустился, крестясь, на колени.

- Подойди! - тихо позвал епископ. - Пошто тревожил?

Епископское тихогласие дьяку бодрости не прибавило. Вот так же тихо допрашивал Геннадий вздернутых на дыбу. Путаясь в словах, Пафнутий начал говорить. Епископ молчал. Вспотев от страха, дьяк кое-как досказал про угрозы и гнев боярина Никиты. Епископ все молчал. Пафнутий, помигивая выцветшими, в веках без ресниц, глазами, глянул в лицо владыки. Челюсть у Геннадия прыгала, под редкими бровями метались злобные глазки. Ухватив библию, владыка сполз со стольца, очутился возле дьяка и ударил Пафнутия корешком книги в висок. У Пафнутия потемнело в глазах.

- Отдал грамоту? - шипел епископ, придерживая сползшую с плеча шубу. К Никите к первому побежал?.. Сгною, старый пес, в подвале!

Пафнутий пополз за епископской рясой:

- Не губи, владыка! Крест святой, силой грамоту взяли! Не сам носил! Помилуй!

Геннадий пнул его носком сапога:

- Целуй библию, что не врешь... В аду сгоришь, коли душой покривил. И молчи о деле сем.

Епископ выспросил все: как звать мужика, когда пришел Федор в Тверь. Дьяк не знал только одного: кто написал Лисице грамоту.

- Сыщи! - велел епископ. - Грамотеев по пальцам счесть можно. Руку сличи, остолоп!

Очутившись снова на улице, Пафнутий вздохнул облегченно. Гроза минула. Обоим угодил. Теперь пускай сами грызутся. Несмотря на позднее время, дьяк опять поплелся в приказ. Хотелось покончить с делом. В приказе, где жили два писца, еще светилось оконце. Дьяк, ни с кем не разговаривая, принялся шелестеть бумагами. Приблизив светильник, вглядывался в буквы, в написание слов. Пафнутий любил письмо четкое, легко запоминал понравившиеся искусные строки.

Он помнил: в княтинской грамоте, хоть она и была написана наспех, виделась опытность пишущего. Правда, это был не излюбленный Пафнутием устав, а обычный в таких случаях полуустав*, где линии букв кривились, но каждая красная строка начиналась и там строгой, с правильными углами и овалами уставной буквой.

______________ * Устав и полуустав - два вида древнерусского письма. Полуустав употреблялся чаще, как более легкий в начертании.

Эту особенность княтинской грамоты дьяк заметил с первого чтения.

Пафнутий пробегал глазами и откладывал одну за одной грамоты, прошения, земельные описи. Похожий почерк не попадался. И вдруг Пафнутий так и сунулся к светильнику. Сначала он читал, не вникая в смысл бумаги, видя только одно - красивую уставную букву в начале красных строк. Потом утишил радость, вник в суть. Гость Афанасий Никитин бил челом великому князю об охранной грамоте. Пафнутий бережно отложил прошение, поднял полу ряски и шумно, с наслаждением высморкался в нее.

По громогласному сморку писцы догадались: дьяк вельми чем-то доволен...

Над Тверью шли низкие, тяжелые ночные тучи. За полночь к мелкому дождю примешался снег. Ветер рвал ставни, ломился в двери, завывал в трубах . Спокойно, не слыша непогоды, спал Федор. Жарко шептала перед иконами, молясь об Афанасии, Олена. Гасли одно за другим окна в княжеских хоромах. Мучаясь бессонницей, раздумывая о своем враге, листал библию епископ Геннадий. Боярин Жито похрапывал, отвернувшись и стене от разметавшейся дородной супруги.

И никто из них не знал, что готовит им наутро слепая судьба.

А по дороге к Твери, сквозь снежное, пронзительное месиво, скакали в эту ночь московские гонцы. Усталые, продрогшие, они гнали по ней, не давая коням роздыху, не смея думать о тепле и покое. Гонцы везли весть о внезапной и загадочной смерти великой княгини московской Марьи. Сестра Михаила Борисовича, как передавали по Москве из уст в уста, умерла не своей смертью и не от болезни, а от яда...

Утром над городом поплыл тревожный похоронный звон колоколов.

Отстояв в храме Спаса заупокойный молебен, великий князь Михаил Борисович с матерью и боярами удалился в покои.

В тронном зале на думу собрались только самые близкие князю люди.

День был сумеречен, непогож. В подвесных паникадилах зажгли свечи. Мешаясь с тусклым светом дня, падавшим из широких, заморского белого стекла окон, замутненных непогодой, трепещущий свет свечей был неприятно блекл, мертвен. Краски потолка и стен, расписанных ликами и фигурами святых угодников, диковинными цветами и птицами, позолота украшенного драгоценными камнями трона, пушистые восточные ковры - все казалось тусклым, каким-то чужим.

Усмиряя дрожь в руках, Михаил крепко сжимал резные подлокотники трона. Его большие детские глаза с испугом и надеждой перебегали по лицам бояр. Известие о таинственной смерти сестры, ее торопливые, в два дня, похороны наполняли душу Михаила страхом. Кому и зачем понадобилась эта смерть? Подозрительно выглядел отъезд Ивана из Москвы как раз за день до болезни княгини.

На полном, набеленном лице матери Михаил видел неприкрытый ужас. Боярин Жито изменился на глазах, потемнел, окаменело смотрел в одну точку перед собою. Прочие поникли, избегали встречаться взором с великим князем. Один епископ Геннадий держал голову высоко, скорбно сжав рот и сурово сведя брови.

Михаил попросил:

- Начни, святой отец... Как нам поступить ныне?

Геннадий выждал, потом в гробовую тишину стали падать осторожные, обдуманные слова:

- Смерть сия - тяжкое испытание, посланное господом... Скорбен удел человеков... Покойный отец твой, великий княже, браком Марьи тщился положить препоны давним распрям с Москвой. Бог свидетель тому, како князь Борис Александрович пекся о мире и тишине на Руси. Истинно говорю, ото своея выгоды отрекался, за Русь православную, за правду поруганную вставая, ополчаясь на изменников и агарян* нечестивых. Как брату, московскому князю помогал. А ныне в сердце моем смятение. Печалуюсь кончине великой княгини московской, ибо зрю в том злой умысел ворогов наших, хотящих тебя с Иваном поссорить... - Епископ умолк, прямо глядя на Михаила. У того дергалась щека. Геннадий прямо высказал то, о чем думали и что боялись сказать другие.

______________ * Агаряне - древнерусское название всех не христиан, "неверных".

Озноб берет, как представишь московскую рать под стенами Твери.

- С Иваном крест целован! - отрывисто сказал Жито.

Михаил посмотрел на него пустыми глазами и снова повернулся к епископу.

- Горе той земле, где брат на брата встает! - тихо продолжал Геннадий. - Грех лить кровь единоверцев своих. Уповаю на милость господню, что просветит разум московского князя, ибо не может Иван забыть - за спиной у него Казань. А дани казанцам Москва не платит..

Михаил перевел дыхание. В словах епископа было не только утешение, но и угроза Москве

Но Геннадий знал, что каждое слово его будет передано в Московский кремль, и потому смиренно продолжил:

- Какими ж слезами восплачем, коли татарские мурзы в московских святынях капища учинят, русских людей в полон погонят? Как при Тохтамыше, в крови и пепле умоемся! Веру на поругание отдадим!

Жито завистливо покосился на епископа. Умен и вельми красно речи вести может. Что возразишь? Как будто и правильно говорит, хотя ясно, куда гнет: учит с татарвой сговариваться.

- И еще на то уповаю, - сказал епископ, - что злые наветы и умыслы разобьются о сердце Ивана, бо не попустит руку на своего брата поднять, размирье со внуком литовца учинить на радость новгородцам.