Война и люди

Последняя надежда: все-таки разыскать место, где стояла деревня. Объехали множество населенных мест, на множество братских могил положили цветы. О Мольгине никто не слыхал и не знал — много их было, сожженных во время войны деревень и хуторов из трех-четырех изб… Уже без всякой надежды захожу в Опухликах во двор рядом со школой спросить дорогу на Ленинград. Встречает меня старожил здешних мест Иван Андреевич Ваштаев. Разговорились… Нет, тоже не знает. Но чудится старику, что такая деревня все же была. Советует обратиться к учительнице Берловской Екатерине Яковлевне, которая живет по соседству, в деревне Босулаево.

Лесными дорогами, через заболоченные броды и песчаные перекаты, по которым удобней ездить на тракторе, чем на автомобиле, добираемся в Босулаево. В просторной избе учительницы восстанавливаются подробности боев за Невель. Но где искать Мольгино, остается неясным. Из Босулаева нас провожают в деревню Спас-Балаздынь, к учительнице местной школы Фриде Петровне Чистяковой. Навстречу выходит средних лет женщина с малярной кистью в руках, явно занятая побелкой, — это и оказалась Фрида Петровна. И сразу ответ: «Мольгино? Есть такое, вернее, было… Сейчас же едем».

Дороги от дождей развезло, но вскоре они и вовсе кончаются. Оставляем машину в деревне Подлужье и лесом, полянами, где люди появляются разве что в сенокос, подходим к ложбинке, где стояла когда-то деревня. Вот оно, место, которое брат видел в последний день. Остатки пепелищ, все вокруг изрыто окопами и воронками. Стоим с матерью молча, не можем двинуться с места…

Район поиска сократился теперь до считаных километров. Осматриваю несколько высот, сохранивших следы войны. Проясняется линия боя — траншеи, окопы стрелков. Нахожу что-то похожее на окопы зенитчиков — кольцевая ячейка с земляным выступом посередине. Возможно, как раз тут все и было… Воронки, воронки… Валяются наши и немецкие каски, кассеты от немецких авиабомб с остатками надписей. Как раз у подножия высоток — линия железной дороги. Где-то тут в кювете схоронили погибших… Иду вдоль кювета. Местами канава залита водой, трава выше пояса. Местами надо войти в кювет… И вот дно канавы в траве вдруг приподымается и через два-три шага снова опускается. Да, как раз в рост человека — малозаметный холмик. Бегу к будке путевого обходчика, прошу лопату. Несколько осторожных движений. Снимаю дерн — и обнажается захоронение, тщательно обложенное кусками шпал… Идет дождь, и я рад ему… Он помогает скрыть слезы. Я мужчина и не хочу, чтобы мать видела, как я плачу. Она стоит рядом, окаменевшая.

Решаем отложить раскопку могилы до завтра и осматриваемся. Все приметы, указанные в письме хоронивших брата товарищей, совпадают. Вот валуны возле насыпи, на восток — Мольгино, и рядом высотка, изрытая бомбами. Та самая безымянная высота с цифрами 191,6. Мимо, в трех шагах от могилы, проносится скорый поезд Киев — Мурманск. Разве знают глядящие в окно люди, какую минуту переживаем мы с матерью.

На другой день из деревни Спас-Балаздынь выехали два автомобиля: колхозный «газик» и вездеход. Осторожно вскрывается погребение. У могилы и у гроба, обитого красным крепом, — только мужчины. Многие из них воевали… Снимаем землю. Вижу нехитрое солдатское снаряжение, монеты. На ремне граната-«лимонка»… Ищу примету: чуть набок глазной зуб. Ему в детстве мать много раз повторяла: «Надо вырвать, а то новые набок будут расти…» Да, это мой брат…

Теперь у деревни Спас-Балаздынь, на высоком холме, стоящем среди лугов, издалека видно могилу, обсаженную украинскими плакучими ивами. На могилу люди приносят цветы. Это знак памяти русских людей о погибших за Родину.

В Киеве имя брата тоже не позабыто. В вестибюле университета установлена мемориальная доска с именами студентов и ученых, погибших в войне. Среди них есть имя: А. А. Павленко. Это мой брат».

 Отцовский суд

Три года из блокнота в блокнот я переписывал пометку: «В деревне Каробатово Пермской области живет лесник-охотник. На втором году войны убил в лесу сына-дезертира. Повидать непременно».

Оказавшись в Пермской области, я стал разыскивать Каробатово. Надо было лететь самолетом, потом идти маленьким речным пароходом, ехать попутным лесовозным грузовиком и потом километра четыре пешком по топкому лесу.

Я увидел деревню осенним вечером. Пять огней светилось в лесу. Оказалось потом: пять домов всего-то в деревне. Постучался в крайний домишко, окруженный высокими черными елями. Забрехала в темноте собака. Покашливая, кто-то стал спускаться скрипучей лестницей с верхней пристройки.

— Федор Васильевич Орлов тут проживает?

— Тут не тут — заходи. Гостю рады будем.

Керосиновая лампа осветила бревенчатые стены с пучками травы, связками лука и сушеных грибов. На низких окнах — цветы в березовых туесах. Четыре кошки играют на полу со старым валенком. Из-за дощатой крашеной перегородки вышла благообразная старушка, сказала «здравствуйте» и опять принялась греметь ухватами около печки.

Хозяин гостю не удивился. Достал с печи пару теплых портянок из войлока. Пока я менял обувку, хозяин принес на стол чугунок горячей картошки и тарелку с грибами. Голова у хозяина, когда ходит, почти упирается в потолок. А когда сел на низкую лавку — горбатая тень заняла почти всю стену, где висят рамки, по-деревенски набитые фотографиями.

— Дети?

— Дети… — вздыхает старик и начинает закуривать.

Решаю о сыне разговора не заводить. Скажет сам — хорошо. Не скажет — поговорим о лесных делах, охоте.

— Дети… Жизня — как колесо с горы. Кажется, и сам вчера молодой был. А вот уже вялость в ногах получается. Да уж и дети начали стареть… За вечер я понемногу узнаю стариковскую жизнь. Она начиналась тут, в пермских лесах. И закончится тоже, наверное, тут — в деревне с пятью дворами, стогами сена и кладбищем за другой крайней избой.

— Я ровесник этому лесу. Ему, по кольцам считать, — за семьдесят. И меня вывезло на половину восьмого десятка. Все думаю, думаю… Лес будет стоять, а человек уходить должен. Бога, я тоже определил, нету. А что же есть?..

В Первую мировую войну старик был разведчиком. Имеет «Георгия». В последнюю войну делал для фронта лыжи. Вся жизнь — в лесу. Менялись только избы кордонов, а должность была постоянная — лесной обходчик. И потому лес во все стороны хожен и перехожен и знаком, «все равно что эта изба». Старик еще исправно стреляет. Поговорив о рябчиках и о глухарях, решаем утром пойти на охоту. Отбираем патроны, выкладываем на видное место все, что следует не забыть, и тушим лампу. В окне проступают черные ветки, около печки ложатся синие пятна лунного света. Глухо брешет за стеной собака.

— Зверь, что ли?

— Может, и зверь. А может, от дури разгавкалась… Медведь, случается, близко подходит…

Долго не засыпаю. Лунный квадрат переходит на печку, потом на стену, где висят застекленные рамки. Смутно различаю лица. Девочка. Парень с велосипедом. Парень в морском картузе. Семья: мать с отцом посредине на табуретках, а сзади стоят пятеро босых ребятишек.

Туманное утро. Стожки за околицей еле-еле угадываются. И деревня у нас за спиной сейчас же исчезает в тумане. Гулко чавкает под сапогами болото. Все продрогло в ожидании зимы. Кое-где на березах еще остались листья. Но чуть заденешь плечом — листья падают и плашмя ложатся на воду, повисают на жухлой болотной траве. Даже на высоких местах под ногами — влажная мякоть листьев. Собака возбуждена. Метнется вперед, опять прибежит, прыгает, пытаясь лизнуть хозяина в щеку.

— Ну, понимаю, понимаю. Рада, что взяли. Беги ищи, ищи…

Собака должна разыскать глухаря и держать лаем на месте, пока охотники подойдут. Нам не везет. Собака надолго пропадет, и лая не слышно. Раза два, кажется, был голос, но пока продираемся зарослями рябины, хвощей и лабазника, собака выбегает навстречу и виновато крутит хвостом. Мало-помалу интерес к глухарям стал пропадать. Вымокшие и усталые, решаем зажечь костер, обсушиться.