Иван IV Грозный

Так была спасена страна.

Николай Михайлович Карамзин пишет: «Сей день принадлежит к числу великих дней воинской славы: россияне спасли Москву и честь; утвердили в нашем подданстве Астрахань и Казань; отомстили за пепел столицы и если не навсегда, то по крайней мере надолго уняли крымцев, наполнив их трупами недра земли…» ^{83}

Это далось ценой необыкновенной стойкости, мужества и больших потерь. Тот же Штаден пишет: «Все тела, у которых были кресты на шее, были погребены у монастыря, что около Серпухова. А остальные были брошены на съедение птицам… Все русские служилые люди получили придачу к их поместьям, если были прострелены, посечены или ранены спереди. А у тех, которые были ранены сзади, убавливали поместий, и на долгое время они попадали в опалу…» ^{84}

Опыт боевых действий против Девлет-Гирея показал: даже если соединить опричные и земские полки, этих сил едва-едва хватает, чтобы отразить крымцев. Дальнейшее разделение страны и, что еще опаснее, армии в любой момент могло вновь привести к катастрофическим последствиям.

Государь Иван Васильевич вплоть до полного отражения крымцев сидел в Новгороде Великом, пережидая бурю. Затяжной характер боев на юге, недостаток сил, и, напротив, удачный пример сотрудничества опричных воевод с земскими показывали со всей очевидностью: опричнина как военная система бессмысленна и опасна. Ее эффективность оказалась иллюзорной, зато вред — явным. Это, по всей видимости, нетрудно было понять хоть в Москве, хоть в Новгороде. Достаточно было почитать «отписки» [118] воевод, по обязанности составлявшиеся для Разрядного приказа и самого государя.

Между тем царь замышлял новый взрыв военной активности. Ему требовалось сплочение войска и, в частности, командного состава. В казанских землях опять бушевало восстание. Планировался новый большой поход в Ливонию. После поражения Девлет-Гирея многое показалось возможным, и государь вновь принялся азартно тратить полки в мясорубке большой войны… Но опричнина была в 1572 году отменена. Видимо, осенью. Большинство историков грозненской эпохи сходится на том, что главным поводом для отказа от нее стали военные события 1571—1572 годов; автору этих строк остается лишь присоединиться к сему здравому мнению: война породила опричные порядки, война же их и дискредитировала [119].

Все-таки боярско-княжеская знать представляла собой настоящую «расу господ», выпестованную на протяжении многих поколений. С детства ее представители проникались ролью правящего сословия, рано узнавали от родителей основные принципы современной военно-административной практики, могли воспользоваться опытом предков. Узкий круг служилой аристократии продуцировал лучших в России управленцев и военных командиров. Попытка заменить их выдвиженцами из нижних слоев военно-служилого класса потерпела крах: не тот материал поставляла дворянская масса, качеством пониже, попроще… Можно ведь и кухарку заставить управляться с государственными делами, но они идут существенно лучше, когда ими занимается тот, кого сама жизнь предназначила для этого. Русская служилая аристократия XVI столетия, энергичная, разворотливая, выносливая, мужественная, готовая к самопожертвованию [120] дает сто очков вперед высшему российскому дворянству, скажем, первой половины XIX века. Люди времен Александра I успели привыкнуть к тому, что им можно не служить на великого государя, не готовить себя к тяготам военной работы или грузу администрирования, изнежились, стали стремительно превращаться в обломовых… Дворянство восприняло право на «вольность», дарованное ему матушкой Екатериной II, как великое благо; а с него начинается история погибели наших дворян. Сначала они стали социально ненужным элементом, — что полезного эти люди умели делать, кроме царской службы? — а потом утратили само умение служить. Лучших из них, самых твердых, самых отважных, прикончили буденновские сабли. Всех прочих погубила вольность… Но в грозненскую эпоху о ней и речи быть не могло. Первая и самая сладкая вольность удельного периода потрескивала косточками в страшной мясорубке, а на вторую, либеральную и просвещенную, рассчитывать тогда не приходилось никому. В этих условиях наша знать была очень хороша, и Россия должна бы ею гордиться; но все, что существовало ниже ее уровня, хотя бы и среди «служилых людей по отечеству», заменить высшую знать на ее месте явно не могло. Конечно, она была несколько избалована обстоятельствами «боярского правления», лелеяла проекты реорганизации центральной власти, проявляла своеволие и даже принималась строить заговоры. Капризы обходились ей дорого, Иван III, Василий III и — до поры до времени — Иван IV ставили ее на место адекватными методами. Твердость государевой руки была благодетельна: аристократия, так же, как и любой другой социальный слой, участвует в общественном разделении труда и не может иметь монополии на власть. Во всяком случае, вся полнота военно-политической власти в Русской православной державе принадлежит монарху, а не аристократической верхушке, как бы ни манили ее привилегии польско-литовской магнатерии, как бы ни хотелось ей сделать из монарха пожизненного премьер-министра. При всем том наша знать никак не заслуживала ни опричного террора, ни страшного унижения грозненской эпохи. И, главное, не достойна была она разрушения той социальной машины, которая составляла самое суть ее иерархического устройства. Иван Васильевич решил по одному своему произволу поднимать из дворянских низов военачальников, дипломатов, судей и равнять их с высшей знатью [121]. Но военное командование и административная служба составляли смысл социальной работы аристократии, и, следовательно, у нее были все права претендовать на рекрутирование управленцев только из ее среды и допускать противное лишь в виде исключения, малым ручейком, в честь очевидных заслуг перед державой…

Итак, Иван IV попытался эту систему сломать и на ее место поставить новую. В начале 70-х годов XVI столетия он оказался в ситуации, когда армии его были разгромлены, страна пришла на грань мощного социального взрыва, грозный неприятель добрался до столицы, а новая система не давала монарху возможности справиться со всеми этими напастями. Опричнина «закрывается», служебно-родовая организация правящего класса сохраняется, государь взамен получает право косметических вторжений в его структуру [122], но более никогда не посягнет на фундаментальные свойства старой системы…

«Когда эта игра была кончена, — пишет Штаден, — все вотчины были возвращены земским, так как они выходили против крымского царя. Великий князь долее не мог без них обходиться. Опричникам должны были быть розданы взамен этого другие поместья» ^{85}. Курсивом здесь выделено главное: без собственной знати, организованной именно так, как сложилось еще при Василии III, Иван Васильевич не мог обходиться. Ему оставалось только признать это.

Однако всякий эксперимент и всякий поворот на попятный имеют свою цену. Как уже говорилось, когда-то Иван IV получил по наследству нечто вроде гоночного автомобиля с чудовищно сложной системой управления. Так вот, после всех попыток упрощения этой системы, после всех общественных и военных «аварий» этот автомобиль пришел в полуразбитое состояние и нуждался в ремонте. Но пока продолжалась Ливонская война, у Московского государства не было времени на необходимую передышку, накопление новых сил, восстановление разрушенного. Автомобиль с каждым годом ездил все медленнее, а на поворотах из него сыпались гайки. Лишь в царствование Федора Ивановича страна получила долгожданную передышку. Правда, слишком краткую и явно недостаточную для «капремонта».