«Долина смерти». Трагедия 2-й ударной армии

Когда я спрыгнул на лед, весь похолодел от страха, но заставил себя бежать вперед. Я был уверен, что вот сейчас или секундой позже все будет кончено. Около меня зачастили пули. Побежал зигзагами. Вдруг совсем рядом разорвалась мина. Мое тело стало неуправляемым и полетело в глубокую воронку. Я низко пригнулся. Какое-то мгновение я не мог заставить себя подняться и оставить воронку. Мне показалось, что я очень долго сижу в воронке, и все кругом видят это. Меня точно что-то подбросило из воронки, и я снова побежал вперед. Вскоре обязанности начштаба заставили меня позабыть о своих переживаниях. Навстречу мне из боя выходили трое: один был ранен в кисть правой руки, а двое его вели. Рана была нетяжелой, я отправил раненого в тыл одного, а двух других вернул обратно. Потом я увидел молодого бойца. Он сидел на льду и старался остановить кровь, бьющую фонтаном из раздробленного бедра, прикрывая рану ладонью. Я вскрыл свой санитарный пакет и попытался наложить повязку. Но потом увидел санинструктора и передал раненого ему. Устремившись далее, вдруг заметил в воронке бледного, дрожащего, как в лихорадке, бойца, прижимавшегося к телу станкового пулемета, того самого, который получили еще в Будогощи. Сразу несколько чувств смешались воедино: и уважение к нему за проявленную доблесть — сберег оружие в далеком походе, и жалость за перенесенные трудности, и злость за проявленный страх. А немец все поливал огнем Волхов. Единственным средством спасти парня было поднять его на ноги и увлечь за собой. Я скомандовал: «Встать!» Но боец продолжал судорожно дрожать. Тогда я прикрикнул на него матерно и вытащил из кобуры свой ТТ. Это помогло. Мы вместе достигли деревни, уцелев от немецкого огня.

Первое, что я увидел, это лежавшего на дороге, почти у самой реки, убитого немецкого офицера, у которого был вырван затылок. Высокий лоб немца напомнил мне почему-то одинокую стену разрушенного дома.

У какого-то здания под уцелевшей крышей я увидел бойцов, уничтожавших немецкие консервы. Они были веселы от счастья, что уцелели, и от сознания своей победы. Обернувшись на реку, увидел, что почти на четвереньках в деревню вползает бледный, вспотевший и изнемогающий военный в командирской шинели. Вглядевшись в него, я узнал своего уполномоченного особого отдела и засмеялся. Он с обидой спросил, над чем я смеюсь. Я сказал, что себя не видел, но, наверное, был таким же бледным и мокрым, как он сейчас. Да! Впервые пересечь довольно солидное, около 1 км, расстояние под сплошным, смертельным огнем автоматов и минометов противника, двигаясь среди раненых и убитых, нелегко. Потом мы вместе пошли разыскивать свой батальон.

Немцы продолжали обстреливать деревню из орудий и минометов. Но бойцы чувствовали себя как дома и уже не обращали внимания на обстрел. Я подошел к одной группе солдат, разговаривавших между собой, и тут произошел курьезный случай. Один солдат вдруг вздрогнул и, немного согнувшись, негромко ойкнул. А потом сказал, удивленно смотря на товарищей: «Меня ранило!» Ему не поверили и засмеялись. Тогда пострадавший осторожно снял меховую шапку. Из нее выпал маленький осколок минометного снаряда, который смог лишь пробить кожу головы. Я тоже был наказан за неуважение к смертоносному огню фашистов: переходя в сумерках улицу, был оторван от земли взрывной волной, перевернут и плашмя — животом, грудью и коленями — брошен на груду камней, остатки какого-то разрушенного сооружения. Больно разбился, но мне тогда было 36 лет, и к вечеру я уже мог двигаться.

На этом описании первого боя, в котором мне выпала пассивная роль, я, Марка, прервусь.

Обнимаю, Костя.

Здравствуй, Марка!

Только что отправил тебе начало моей «повести» и вот уже засел за продолжение.

После взятия деревни в глубоких сумерках наша бригада двинулась дальше. Куда? С какой целью? Этого я не знал. Мой командир повел батальон за другими батальонами бригады, а мне поручил быть с обозом, чтобы тот опять не заплутался, как это было под деревней Гремячево. После первого боя командиром батальона снова стал старший лейтенант Емельянов, так как вновь назначенный комбат из кадровиков так и не смог оправиться от страха. Его передали в особый отдел. Военврач, командир санвзода, рассказывал мне, что капитана продолжало трясти, когда они по льду Волхова направились в деревню, потом его начало рвать. Врачу пришлось передать его в особый отдел как человека, неспособного управлять собой.

Как только я прибыл к месту сбора, меня вызвал к себе подполковник Черник, который находился во втором батальоне, расположившемся в лесу. Наступила черная ночь. Мне указали протоптанную в снегу тропинку, ведущую в расположение второго батальона. Я помчался к комбригу. А что значит «помчаться» по целинному снегу, ты и сам знаешь. Наконец я достиг цели. Но оказалось, я спешил напрасно. Командир бригады уже ушел. Комбат-2 молчаливый, мрачноватого вида, ничего мне толком не рассказал. Я понял одно: его батальон должен прибыть своей дорогой к месту расположения всей бригады. Что мне оставалось делать? Решил вернуться в свой батальон. Второй батальон, получив команду, двинулся в глубь леса. А я проделал тот же путь по снежной целине, но в обратную сторону. В кромешной тьме я еле видел следы на снегу. Когда вышел на опушку леса, неожиданно был ослеплен ярким светом и оглушен сильным взрывом. Что это было, не понял: прожектор, выстрел в меня либо разрыв снаряда. Я прыгнул в лес и затаился. Сердце мое готово было выскочить из груди. Что это, конец? Немцы? Я прислушался. Мне показалось, что слышу какой-то шелест или шаги. Вскоре увидел идущих людей. Немцы или наши? Подпустил их ближе. Наши! Я выскочил из своей засады и спросил: «Товарищи! Вы из какой воинской части?» А мне вдруг отвечает очень знакомый голос: «Первый стрелковый батальон 57-й отдельной бригады, 2-й ударной армии, дорогой дружище Костя». Я оцепенел от изумления и тут же попал в объятия Николая Москаленко, вывшего моего комбата по 95-му запасному полку, где я был командиром учебной роты. Нас обоих в сентябре 1941 г. из 95-го полка послали на формирование 2-й ударной. Я попал на формирование 59-й бригады в Алтату, а он — на формирование 57-й бригады в г. Пугачевск.

С тех пор мы потеряли друг друга. Я очень горевал. Николай — замечательный парень. И вдруг здесь, в лесу, за тысячу километров от места формирования, наши пути сошлись в одной точке, и мы встретились, как в сказке!

Расставаться нам не хотелось, но положение обязывало. Наскоро поговорив с ним и узнав, что они двигаются на встречу с другими бригадами 2-й ударной, я побежал догонять второй батальон, так как для меня стало ясно, что все наши подразделения уже снялись с места и нет смысла ночью искать их, да одному это было бы и опасно.

Вспотевший, измочаленный, догнал наконец шагающих в конце батальона. Батальон по глубокому снегу двигался медленно. Немного остыв, почувствовал, что у меня больше нет сил двигаться. Страшно хотелось спать и есть — ведь прошли уже сутки (да еще какие!) с того момента, как мы вышли на передовую и пошли в наступление. Я продолжал механически шагать, периодически падая на снег и засыпая на ходу. Хватал ртом с веток елей снег. А бойцы рядом все время хрустели сухарями из НЗ. Было темно, и никто не видел, что я ничего не ем. Никто не предложил мне ни одного сухарика, а я не просил: люди мне были незнакомы. Посчитали бы «гнилой интеллигентщиной».

Прошла ночь. Наступило утро, за ним — день. Мы продолжали шагать. В лесу встретили артиллеристов, вернее, один артиллерийский расчет, который вручную силился помочь лошадям сдвинуть лафет, глубоко застрявший колесами в снегу. Мы молча прошли мимо. Никто не попытался помочь артиллеристам.

Чувствовал я себя морально преотвратительно. Я — начштаба батальона, шагаю с чужим батальоном, не зная куда и зачем. Жил одной надеждой, что второй батальон придет в расположение моего. Люди шли молча. Один солдат совсем посинел и дрожал, и все плотнее запахивал шинель и подтягивал ремень. «Заболел я, братцы!» — говорил он, но ему никто ничего не отвечал, молча сочувствуя.