Генералиссимус князь Суворов

Вслед затем подошли войска Корсакова и принца Конде, так что составилась одна соединенная под начальством Суворова русская армия, силою в 35,000 человек. Явились к нему, в Линдау, и Корсаков, и Конде; но прием им был различный. Ведя войну с Французами не только по долгу подданного, повинующегося Государю, но и по убеждению, потому что был горячим монархистом и убежденным христианином, Суворов, сверх того, питал глубокое сочувствие к несчастию французской королевской фамилии и личное уважение к принцу Конде. Последний в свою очередь "считал за счастие" служить под начальством непобедимого генералиссимуса, давно об этом мечтал и в таком смысле ему писал. По всему этому, прием принцу Конде был оказан полный уважения и почтения; Суворов даже удержался от причудливых выходок и резких странностей. Не так поступил он с Римским-Корсаковым, служа отголоском всей армии. Надев полную форму и все ордена, Суворов вышел в приемный зал, где уже находились лица главной квартиры, и стал ходить по комнате с заметным волнением, то закрывая глаза, то охорашиваясь и приговаривая: "Александр Михайлович человек придворный, учтивый, делал Французам на караул, надо принять его с почетом". Наконец приехал Корсаков, со смущением вошел в приемную и направился к Суворову со строевым рапортом в руке. Суворов отступил на шаг, выпрямился и, глядя Корсакову прямо в глаза, сказал: "Адда, Треббия, Нови - родные сестры, а Цюрих?" При этом он закинул голову назад и сделал презрительную гримасу. Корсаков молча протянул к нему рапорт, но Суворов не удовольствуясь сказанным, схватил эспонтон, стал делать им приемы и язвительно спрашивал: "как вы делали Массене на караул, - так, или эдак?" Затем, попятившись к дверям кабинета, он поманил за собою Корсакова и запер за ним дверь. Какой между ними происходил разговор, осталось неизвестным; стоявшие у самой двери не могли расслышать ни одного слова; но Корсаков вышел больше прежнего расстроенный, быстро прошел приемную и уехал.

Между тем эрц-герцог Карл, получив от Суворова извещение об отсрочке наступательных действий, пожелал разъяснить дело кратчайшим путем личным свиданием. Суворов отклонил свидание под предлогом нездоровья. Эрц-герцог послал к нему графа Колоредо, дабы убедить в необходимости словесных личных объяснений, в любом месте, по назначению Суворова; но Суворов снова отказался, прося сообщить письменно свои намерения. Он, человек дела, а не слова, избегал той арены, на которой был сравнительно слаб. Еще в первую Польскую войну просил он Бибикова избавить его от переговоров с Австрийцами, объясняя, что "черт ли с ними сговорит"; впоследствии тоже уклонялся, когда мог, от словопрений, считая самым приличным "предоставить диалектику денщикам" - перед Фокшанами, как и теперь, отказался от свидания с сотоварищем. В настоящем случае предлагаемое эрц-герцогом свидание было для Суворова вдвойне опасно, потому что упорная воля так и тянула его на продолжение кампании, вопреки требованиям разума, и он уже не раз ей поддавался. Суворов сознавал, что эрц-герцог Карл мог без особенного труда склонить его на возобновление операций, наперекор неблагоприятной действительности и зрелым соображениям; следовало значит отвратить эту опасность. "Юный эрц-герцог Карл хочет меня оволшебить своим демосфенством", писал он Толстому; "вы с ним на три шага, решите с ним и меня разве уведомьте, у меня же на его бештимтзаген ответ готов". Вот где заключается смысл поведения Суворова в настоящем случае, а не в оскорбленном мелочном самолюбии, как утверждают многие по внешним признакам, без исследования сути дела. Да и хронология переписки Суворова с эрц-герцогом говорит против подобного скороспелого заключения.

Вслед затем, 8 октября, Суворов получил высочайшие повеления (данные между 7 и 18 сентября), с выражением сильного неудовольствия на Венский двор и с изложением мер даже на случай разрыва и возвращения войск в Россию (о них упоминалось раньше). Теперь следовало уже откинуть всякую мысль о продолжении кампании и заботиться только о сохранении и устройстве войск. Между тем эрц-герцог продолжал переписку, и неудовольствие его росло. Он говорил Суворову, что сменил войска Корсакова и Конде своими только для того, чтобы дать Русским возможность перейти в наступление; что им следует по меньшей мере прикрыть Форарльберг; что он, эрц-герцог, будет протестовать против оставления Русскими театра войны и ответственность за последствия возлагает на Суворова; что он, наконец, "требует" отменить принятое решение, и т. под. Суворов, раздраженный предложением - стеречь австрийскую границу, указал эрц-герцогу, что его преждевременное выступление из Швейцарии было виною всех злоключений русских войск, что бедственное состояние этих войск может быть исправлено только отдыхом, хорошим довольствием и полным снабжением, а потому они удаляются на зимние квартиры в Баварию. Эрц-герцог опровергал обвинение, будто он был причиной неудачи кампании; укорял Суворова в том, что распределение русской армии по квартирам в Баварии сделано без соглашения с ним, эрц-герцогом; наконец просил замедлить хоть на 5 дней выступлением, пока австрийские войска успеют произвести необходимые передвижения. На последнее Суворов согласился.

В переписке этой, принявшей под конец характер почти личный, обе стороны были не правы, но Суворов пошел дальше эрц-герцога Карла и дозволил себе выражения и выходки, которых можно было избежать. В одном письме он писал: "такой старый солдат, как я, может быть проведен раз, но было бы с его стороны слишком глупо поддаться вторично". В другом письме, написанном накануне выступления из Линдау, говорилось: "наследственные владения должны быть защищаемы завоеваниями бескорыстными: для этого нужно привлечь народную любовь справедливостью, а не покидать Нидерландов, не жертвовать двумя прекрасными армиями и Италией. Вам говорит это старый солдат, который почти 60 лет несет лямку; который водил к победам войска Иосифа и Франца; который утвердил в Галиции владычество знаменитого дома Австрийского; который не любит болтовни Демосфеновой, ни академиков, только путающих здравый смысл, ни сената Анибалова. Я не знаю зависти, демонстраций, контр-маршей; вместо этих ребячеств - глазомер, быстрота, натиск, - вот мои руководители". Наконец, в ответ на последнее письмо эрц-герцога, где движение русской армии с театра войны названо было "отступлением", Суворов с негодованием писал, что он во всю свою жизнь не знал ни отступлений, ни обороны, а ведет теперь войска на отдых. К этому он прибавил язвительное и не совсем верное замечание, что в начале кампании "оборонительное положение в Тироле стоило свыше 10,000 человек, т.е. больше, чем завоевание Италии".

Такая ненормальность отношений двух главнокомандующих вытекала из хода предшествовавшей кампании и усиливалась новыми поводами. Петербургские и венские письма, полученные Суворовым в Фельдкирхе и Линдау, трактовали о происках и замыслах Тугута и подбавили горечи и раздражения к существовавшим неудовольствиям. К темам политическим и военным присоединился вопрос личного самолюбия: до Суворова дошли слухи (оказавшиеся потом вымыслом), будто Венский двор намерен лишить его фельдмаршальского звания. Весьма вероятно также, что раздражительное состояние Суворова увеличивалось необходимостью - отказаться от продолжения кампании, не загладив последних неудач. По крайней мере в письмах своих к эрц-герцогу, он не раз говорит о своих надеждах на продолжение войны против Франции и не считает минувшую кампанию последнею. В свою очередь и эрц-герцог Карл, хотя втайне сознававший вину своего правительства и свою собственную по отношению к Русским, имел причины к неудовольствию против последних, особенно против Суворова, так как они затрагивали национальное самолюбие Австрийцев. Мы уже говорили, что Русские не стеснялись выражением своего негодования к союзникам, называя их поведение изменою, предательством и проч.; все это конечно доходило до эрц-герцога и должно было его возмущать, а тем более случаи, особенно резкие, каковы следующие.