Восхождение Запада. История человеческого сообщества

Можно надеяться только на то, что сохранившаяся строптивость человеческой природы и общества — если не человеческой генетики — помешает дальнейшему продвижению к такому царству идеального управления. Тот факт, что даже лучшие планы управления человеческими делами часто проваливаются, указывает на возможность сохранения человеческого милосердия. С другой стороны, период такого милосердия может быть просто переходным, во время которого человеческие общества проходят свой путь из дикого настоящего в одомашненное будущее. И будет ли человек приручен, мы не можем знать наверняка, поскольку неудача в первой, второй и тысячной попытке переделать природу человека в соответствии с планом не доказывает, что это вообще невозможно. Этот дамоклов меч может нависать над человечеством бесконечно долго. Каждый новый опыт власти поднимает старые вопросы: кто? для чего? в новом порядке значимости. В конце концов, вопрос «Кто приручает кого?» отличается от вопроса «Кто контролирует кого?» только степенью ответственности между двумя частями одного целого, вступившими во взаимодействие. 

Обоюдоострая природа власти всегда была известна. Все важные изобретения, освобождающие человека от необходимости организовывать и осуществлять власть, будут постоянно ограничиваться правилами ее использования. Когда-то охотник с презрением относился к первому земледельцу, обреченному на тяжелый труд в поле, и в течение последующих столетий варварские свободные народы всегда презирали рабское поведение своих цивилизованных современников. И все же такое отношение никогда не останавливало распространение сельского хозяйства и цивилизации. Историю цивилизации, как я пытаюсь показать в этой книге, можно понимать как ряд крупных открытий, направленных на осуществление все большей и большей власти: от власти прекрасного в искусстве и мышлении — пусть хрупкой, но такой действенной — до жестоких и грубых форм принуждения. 

Поэтому кажется маловероятным, что текущее и перспективное увеличение способностей человека организовывать и использовать власть будет постоянно ограничиваться предписаниями против ее использования. Дерзкие авантюристы в попытке создавать новые источники власти могут всегда поставить перед выбором даже не желающих этого соседей — погибнуть или поступать так же. Власть, говоря коротко, поглощает более слабые центры власти или стимулирует соперников усиливать свою мощь. Это факт — и это не менее важно, чем определение термина «власть», — доминировал на протяжение всей истории человечества. Политически, экономически, социально — и, возможно, хотя мы и надеемся, что это не так, биологически — развитие властных структур быстро продвигается к своей высшей точке. Земной шар не безграничен, и если соперничающие политико-социально-экономические системы власти нашего времени сольются в единое целое под сводом мирового суверенитета, движущие силы побуждения человека развивать новые источники власти иссякнут. Естественно, останутся большие задачи социального и экономического улучшения и будет востребована искусная регулировка соотношения населения и развивающихся ресурсов, и все последующее, возможно, будет нацелено на восстановление разрушений, нанесенных войнами: для этого достаточно привычных методов и запаса интеллекта и решений, уже хорошо известных человечеству. И как только такое первоначальное урегулирование будет успешно проведено, корпорированные аппаратчики, намного более стойкие, чем несдвигаемая китайская бюрократия, будут определять ежедневную жизнь мирового космополитического общества.

Более интересной и более обещающей для отдаленного будущего представляется нерешенная и в наше время порой страшно запутанная проблема власти эстетики. Пока люди остаются такими, какими их знала предшествующая история, они будут стремиться к прекрасному в искусстве и мышлении. Даже в самом зарегулированном мире, который можно представить себе из XX в., продолжали бы оставаться области, возможно, даже неограниченные, для воображения и интеллектуальной игры. Религия, возможно, переодевшись в новые немыслимые одежды, могла бы снова прийти сама к себе как действующая сила, подтверждающая личную безопасность и поддерживающая социальную солидарность. Могли бы также расцвести изящные искусства и художественная литература, если бы установившиеся модели жизни позволили открыть их смысл и символику, объединяя художников и писателей с их аудиторией более тесно, чем это даже возможно представить себе сегодня. Наука также продолжила бы свое теоретическое развитие и совершенствование, но непоколебимый консервативный бюрократический социальный порядок — худший вариант с точки зрения быстрого внедрения научных открытий в новые технологии. Технологический и, возможно, научный прогресс стали бы развиваться много более медленными темпами, если бы основные идеи не вызвали общественного беспокойства и ослабло бы или исчезло раздражающее беспокойство, вызванное технологическими новинками. 

Такое ожидаемое будущее — конечное создание общемирового космополитизма, которое по сравнению с беспорядками и торопливостью нашего времени будет намного более стабильным. Подходящие политические рамки для такого общества могут возникать сразу — в результате победы или поражения в войне или постепенно — в результате последовательной инкапсуляции особенного равновесия мировой власти в рамках растущей эффективности международной бюрократии. Но не столь важно, как именно это произойдет, космополитизм будущего, без сомнения, будет нести на себе западный отпечаток. По крайней мере в его начальной стадии любое всемирное государство будет империей Запада. Это было бы так, даже если бы незападному миру каким-то образом удалось получить полный контроль над мировым политико-военным правительством — он должен был бы снова вводить такие западные характерные особенности, как индустриализм, наука и общественное оправдание власти посредством ее защиты с помощью той или иной политической веры. Следовательно, «Восхождение Запада» может служить стенографическим описанием конечного результата истории развития человеческого сообщества до определенного времени [1154]. 

Не нужно далеко искать исторические параллели такой стабилизации смятенного и хаотического общественного порядка. Римская империя стабилизировала эллинистический мир путем монополизации военной силы. Династия Хань в Древнем Китае как последний довод в борьбе против массовых волнений в нежелающих покоряться государствах использовала создание императорской бюрократической структуры, которая выдержала испытание временем и, несмотря на те или иные неудачи и ограниченные улучшения, дошла до наших дней. Воюющие государства в XX в., кажется, стремятся к подобному решению своих конфликтов за исключением, конечно, апокалипсического видения, которое неотступно мучит наше время, — взрыва ядерной бомбы и стонов облученного человечества.

Бремя неопределенности нашего времени и драматический масштаб альтернативных возможностей явно гнетут умы многих восприимчивых людей. Однако может воодушевлять и беспримерная гибкость дел человеческих. Предвидение, осторожное решение, беспримерная храбрость никогда ранее не имели такой возможности обострить нашу жизнь и жизнь последующих поколений. Добродетели и мудрость людей во всех частях мира редко стоили дорого, но они надеялись самим фактом своего существования подтвердить общие идеалы, провозглашаемые всеми — или почти всеми — мировыми лидерами.