Живой меч или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста

Сен-Жюст между тем пытался наладить работу с Карно, руководившим в этот момент военной секцией. Отношения двух военных руководителей Комитета общественного спасения не складывались. Робеспьер выжидал, поэтому Сен-Жюст, как только представилась возможность (и необходимость) новой военной миссии, без сожаления покинул столицу и выехал на фронт в Северную армию. Вернулся он 25 плювиоза [28] – на несколько дней раньше назначенного срока, но, как оказалось, как раз вовремя.

В Париже его уже ждали – Максимилиан дозрел.

Еще до отъезда на фронт Сен-Жюст видел, до чего довела Робеспьера его нерешительность – враждующие стороны уже почти не обращали на него внимания: Демулен в своем «Старом кордельере» обвинил Эбера в коррупции; Эбер, в свою очередь, в Якобинском клубе вполне справедливо назвал Демулена за его призывы к всеобщей амнистии контрреволюционером, с чем согласилось большинство якобинцев; Робеспьер попытался спасти Демулена, предложив сжечь его контрреволюционный третий номер газеты, на что получил запальчивый ответ Камилла: «Сжечь – не значит ответить!» После чего «глашатай бастильской революции» был с позором изгнан из клуба. Эбертисты торжествовали. В довершении всего Дантон внес свою сумятицу, предложив, к всеобщему удивлению, «освободить незаслуженно арестованных истинных патриотов Ронсена и Венсана» – главарей эбертистов и своих собственных врагов! Он совершенно открыто протягивал руку Эберу с целью свалить Робеспьера, это было ясно совершенно всем. Но Максимилиан и тогда не пожелал принимать никаких крайних мер. С трудом он согласился на предложение Билло-Варрена (Сен-Жюст не вмешивался) арестовать самого одиозного из дантонистов и самого первого доносчика на заговорщиков – продажного Фабра д’Эглантина. Дантон и тут попытался вмешаться, на этот раз в Конвенте. «Горе тому, кто сидел рядом с Фабром и до сих пор одурачен им!» – рявкнул на бывшего Мария кордельеров Билло (что было ранее совершенно немыслимо), и громовержец Дантон смешался, побледнел и, смутившись, сел на свое место.

Не смутился обезумевший от ярости на «свого дорогого друга» Робеспьера и его «каиновых братьев» (так бывший «генеральный прокурор фонаря» называл членов Комитета общественного спасения) Демулен. 30 нивоза [29] в четвертом номере «Старого кордельера» он прямо потребовал выпустить из французских тюрем заключенных там двести тысяч подозрительных! Эта был самый настоящий контрреволюционный призыв (выпустить из тюрем заговорщиков, аристократов, спекулянтов и прочих врагов народа, да еще в таком количестве!), который в случае исполнения неминуемо привел бы к немедленному свержению революционного правительства и почти наверняка -

к физическому уничтожению его нынешних руководителей!

Сен-Жюст, сохранявший олимпийское спокойствие среди кипевших страстей, укатил на фронт, а Робеспьер растерялся окончательно. Все еще надеясь на силу слова, он не нашел ничего лучше, чем в очередной раз выступить с декларацией собственных принципов, которые выдавал за принципы большинства. 17 плювиоза [30] он прочитал с трибуны Конвента большой доклад о принципах внутренней политики Французской Республики, в котором со всей откровенностью заявил:

– Настало время ясно определить цель революции и предел, к которому мы хотим прийти… Какова цель, к которой мы стремимся? Это мирное пользование свободой и равенством… Мы хотим заменить в нашей стране эгоизм нравственностью, честь честностью, обычаи принципами, благопристойность обязанностями, тиранию моды господством разума, презрение к несчастью презрением к пороку, наглость гордостью, тщеславие величием души, любовь к деньгам любовью к славе, хорошую компанию хорошими людьми, интригу заслугой, остроумие талантом, блеск правдой, скуку сладострастия очарованием счастья, убожество великих величием человека, любезный, легкомысленный и несчастный народ народом великодушным, сильным, счастливым, то есть все пороки монархии заменить всеми добродетелями республики… Я говорю о той добродетели, которая является не чем иным, как любовью к родине и ее законам!…

В системе французской революции то, что является безнравственным и неблагоразумным, то, что является развращающим, – все это контрреволюционно. Извлечем из этого великую истину: народное правительство по своему характеру должно верить в народ и быть строгим к себе.

Но если движущей силой народного правительства в период мира должна быть добродетель, то движущей силой народного правительства в революционный период должны быть одновременно добродетель и террор – добродетель, без которой террор пагубен, террор, без которого добродетель бессильна. Террор – это не что иное, как быстрая, строгая, непреклонная справедливость, она, следовательно, является эманацией добродетели; террор не столько частный принцип, сколько следствие общего принципа демократии, используемого при наиболее неотложных нуждах отечества…

Внутренние враги французского народа разделились на две враждебные партии, как на два отряда армии. Они двигаются под знаменами различных цветов и по разным дорогам, но они двигаются к одной и той же цели: эта цель – дезорганизация народного правительства, гибель Конвента и торжество тирании. Одна из этих двух партий толкает нас к слабости, другая – к крайним мерам; одна хочет превратить свободу в вакханку, другая – в проститутку… Родина – их добыча: они грызутся за дележ ее, но объединяются против тех, кто ее защищает. Ибо тот, кто призывает Францию к завоеванию мира, не имеет иной цели, как призвать тиранов к завоеванию Франции…

Прочитав эту речь в газетах, Сен-Жюст понял, что Максимилиан не до конца еще утратил наивную веру просветителей в то, что если люди смогут проникнуться вдохновляющей идеей о лучшем государственном строе (для чего ее достаточно просто широко объявить по примеру Мора и Кампанеллы), они немедленно кинутся в объятия друг друга. Правда, Робеспьер в одном уже «подправлял» своих учителей, подкрепляя свое убеждение в изначальную добродетель большинства угрозой террора в отношении развращающего его меньшинства.

Призывы Робеспьера, равно как и его угрозы, не оказали ровно никакого влияния на обе «крайние» (с разных сторон) группировки. Голодающий Париж бурлил. «Левые» добились-таки освобождения из тюрьмы Ронсена и Венсана, немедленно приступивших к инспектированию своей Революционной армии. В клубе Кордельеров эбертист Моморо, уже открыто издеваясь над больным Робеспьером и паралитиком Кутоном, выступил против «износившихся в республике людей с переломленными в Революции ногами». В свою очередь, «правые», обработав немалую часть депутатов, заставили Конвент проголосовать за решение предписать обоим правительственным Комитетам рассмотреть возможность освобождения лиц, содержащихся под стражей.

После этого обессилевший Робеспьер окончательно слег в постель, на две декады исключив себя из политической жизни.

Идея Демулена о «двухстах тысячах, выпущенных из тюрем», и следующая за ним контрреволюция обретала все более зримые черты.

Как стало известно уже позже после разгрома обеих группировок, и «левые» и «правые» готовили самый настоящий государственный переворот. Дантон планировал через организацию дальнейших «разборок» в Париже, Конвенте и Комитетах вызвать недовольство нынешним состоянием дел в правительстве, переизбрать Комитеты, нейтрализовать Робеспьера и в корне переменить всю политику: ценой уступок заключить мир с внешним врагом, пересмотреть «сырую конституцию» своего друга Эро, вернуть «порядочным людям» их влияние в ущерб санкюлотам, наконец, и в самом деле открыть тюрьмы для сотен тысяч «подозрительных». Что касается Эбера, то он, не имея такого влияния на правительственные структуры, рассчитывал исключительно на военную силу Революционной армии, Коммуны и парижских секций. «Крайние» планировали завладеть Новым мостом и арсеналом, а также Монетным двором и казначейством, чтобы раздать деньги народу и привлечь его на свою сторону. После чего эбертисты собирались поджечь правительственные Комитеты, перебив большую часть их членов, и продиктовать свою волю оставшимся депутатам, и прежде всего назначить диктатора – Великого судью.