История Наполеона

ГЛАВА IX

[Возвращение во Францию. Восемнадцатое брюмера.]

Плавание от Александрии до Фрежюса было не без невзгод и опасностей. Отходя от египетского берега, флотилия должна была бороться с ветром до того противным и сильным, что адмирал предложил было возвратиться в гавань; и это предложение, одобряемое всем экипажем, было бы непременно приведено в исполнение, если б не твердая воля и не отважная решительность Бонапарта, который, несмотря ни на какие затруднения и опасности, хотел во что бы то ни стало исполнить высокое назначение судьбы, ожидавшее его в Европе. Эта твердость воли и приказание, отданное им плыть вдоль африканских берегов до высоты Сардинии, спасли флотилию от английских крейсеров. Ожидание утомительного карантина и появление на море каждого, даже небольшого, судна удивительно тревожили Наполеона. В Аяччо узнал он о бедственном поражении французов под Нови и немедленно хотел принять руководство итальянской армией. Он говорил: "Известие о новой моей победе пришло бы в Париж вместе с известием о победе под Абукиром. Это бы славно!" Очевидно, что Бонапарт чувствовал необходимость загладить каким-нибудь блестящим подвигом неблагоприятное впечатление, произведенное на умы его отъездом из Египта, отъездом до того неожиданным, что мог навлечь на него упрек в том, что он просто бросил свою армию. Но когда Наполеон узнал о всей значительности потерь, понесенных французами от русских войск в Италии, то утратил надежду на воображаемые успехи и впал в такое уныние, что сказали, будто он носит траур по Италии. Между тем усердие жителей Фрежюса избавило Бонапарта от скучного карантина. Едва узнали они о прибытии знаменитого генерала в свой порт, как выехали на множестве лодок в море и окружили корабль, на котором он находился. Народ кричал и приветствовал приезжих. Таким образом, меры карантинной осторожности сделались вовсе бесполезными, и Наполеон воспользовался этим случаем, чтобы поспешить в Париж.

Какого бы общественного мнения ни должно было ожидать главнокомандующему, который оставил вверенную ему армию за морем, в климате нездоровом, под зноем палящего солнца, однако же огромное большинство нации приняло его как освободителя. Демократия нанесла уже Франции столько внутренних язв, что опротивела всем. Никто и ничего не ждал от новых учреждений правительства, которое было не что иное, как попеременная тирания разных партий; а если вспомнить, что оно в текущем положении дел не сумело даже удержать за собой ни прежнего достоинства, ни воспользоваться плодами прежних блестящих компаний, то легко будет понять, что умы вообще были расположены к желанию большого политического переворота. Но какой будет этот переворот, и кто один или кто многие совершат его? Вот о чем все спрашивали друг друга, и что подавало повод к тысяче соображений, опасений и надежд, смотря по видам и целям тех, которые занимались этими вопросами.

Переворот не мог совершиться в пользу демократии, исключительно обвиняемой в беспорядках и анархии, прекращения которых нетерпеливо желала вся нация; не мог он также быть и в пользу законной королевской власти, потому что большинство ослепленного народа все еще противилось этому, и события фруктидора доказали, что армия поддержит народ.

Потому-то общественное мнение, очевидно, клонилось к сосредоточению власти в могучих руках, однако же в духе революции, а отнюдь не против его. В таком положении дел Франции нужен был человек, который бы мог выполнить много условий. Ему надо было уничтожить демократию, но уничтожить ее сообразно с направлением революции; соединить в себе сборную диктатуру национальных собраний, которые властвовали во имя народа; быть признанным за человека, глубоко напитанного учением настоящего времени и уже оказавшего отечеству достаточные заслуги; надобно было также, чтобы народ видел в нем вождя, способного защищать его от неприятелей внешних, и чтобы притом имя его не было запятнано как имена извергов, стоявших сначала во главе революционеров. И давно уже нашелся человек, который предчувствовал себя способным к исполнению столь важного назначения, человек, честолюбие которого дожидалось только случая взяться за это дело, потому что он видел, что выполняет все требуемые условия.

То, что Бонапарт предвидел и желал, так согласовалось с общими желаниями и нуждами, что возвращение его в Париж не могло не быть предвестником события, которым должна была начаться новая фаза французской революции. Поэтому, лишь узнав о его прибытии, все партии начали стараться с ним сблизиться, стали искать в нем поддержки и думали употребить его на пользу своих планов и преднамерений.

Большинство Директории, то есть Баррас, Гойе и Мулен, хотели сохранить конституцию III года: Баррас потому, что находил при ней возможность удержать свою власть, а Гойе и Мулен потому, что искренне верили в возможность поддержать республиканское правительство в теперешнем его виде. Напротив того, Сиейес (Sieyes), который в глубине души питал уважение к священной королевской власти, искал только случая быть ей полезным. Что касается Роже Дюко, то он во всем совершенно соглашался с Сиейесом. Однако же Бонапарт сначала не разгадал было этого неизбежного сообщника и даже обошелся с ним с обидным презрением на обеде, данном ему Гойе, на другой день свидания его с членами Директории, при котором с обеих сторон была обнаружена взаимная холодность. По выходе из-за этого обеда Сиейес сказал: "Взгляните, как этот маленький нахал обращается с членом властительного собрания, которому бы следовало велеть его расстрелять!"

Но это взаимное неблагорасположение метафизика с воином вскоре уступило их общему желанию изменить политическое положение Франции. Раз кому-то случилось сказать при Бонапарте: "Ищите поддержки в тех людях, которые считают за якобинцев всех друзей республики, и будьте уверены, что Сиейес стоит в числе этих людей", с той поры нерасположение Наполеона к Сиейесу уменьшилось, или, по крайней мере, он начал скрывать это чувство, чтобы привлечь на свою сторону человека, которому прежде оказывал презрение. Директория, желая избавиться от опасного соседства, хотела предоставить Бонапарту начальство над любой армией. Но это предложение, лестное бы для всякого другого, не могло льстить самолюбию будущего императора.

Происшествия восемнадцатого брюмера были предварительно обсуждены в совете Люсьеном Бонапартом, Сиейесом, Талейраном, Фуше, Реалем, Реньо де Сен Жан д'Анжели и некоторыми другими. Особенно Фуше показал себя нетерпеливым в уничтожении республиканской системы; он сказал секретарю Наполеона: "Пусть ваш генерал поторопится; если он промедлит, то погибнет".

Камбасарес и Лебрен присоединились не вдруг. Роль заговорщиков не согласовалась с осторожностью одного и с умеренностью другого. Бонапарт, узнав о их нерешительности, вскричал, как будто уже располагая судьбами Франции: "Не хочу проволочек; пусть они не думают, что нужны мне, пусть решаются сегодня, а если нет, так завтра будет поздно, я чувствую себя в силах действовать и без посторонней помощи".

Почти все генералы, пользующиеся некоторой известностью и бывшие в ту пору в Париже, вошли в ряды Бонапарта, сам Моро предоставил себя в его распоряжение. Но знаменитому заговорщику недоставало содействия того из своих товарищей по оружию, чьи таланты и характер внушали ему самые большие опасения. Бывший тогда военным министром генерал Бернадот хотел защищать республику и конституцию III года. Однако же Иосиф Бонапарт, родственник Бернадота, успел уговорить его приехать к брату в самое утро восемнадцатого брюмера. Все генералы собрались уже в полной парадной форме, один генерал Бернадот приехал в гражданском платье. Это показалось очень досадным Наполеону, он тотчас взял его за руку и вышел с ним в кабинет, где немедленно и искренне открыл ему свои намерения. Наполеон сказал Бернадоту: "Ваша Директория всем ненавистна, необходимо изменить образ правления. Наденьте мундир: я не могу вас дожидаться; вы найдете меня в Тюильри, в кругу всех наших товарищей. Не надейтесь ни на Моро, ни на Бернонвилля, ни на других близких к вам генералов. Когда вы лучше узнаете людей, то увидите, что они много обещают, да мало делают. Не доверяйте им". Бернадот отвечал, что он не намерен принимать участия в революции, и Бонапарт потребовал от него обещания оставаться по крайней мере нейтральным. Сначала Бернадот согласился только наполовину. "Я останусь спокойным как гражданин, - отвечал он, - но если Директория даст мне приказание действовать, то стану действовать". Получив такой ответ, Бонапарт не увлекся пылкостью своего характера, а напротив, рассыпался в самых лестных обещаниях перед человеком, чье влияние, ум и храбрость могли ему быть очень полезными.