Уходящие в вечность

В Холм мы въехали под вечер. Этот старинный городок-карлик, давно уже утративший всякое хозяйственное значение, после развала советской власти, как тысячи ему подобных, оказался брошенным на самовыживание. Некогда прекрасный дворянский парк с усадьбой пребывал в запустении, на бронзовом памятнике местным партизанам давно облупилась краска. Редкие прохожие, почему-то это были исключительно мужики самого работоспособного возраста, нетвердой походкой перебирались от одного питейного заведения к другому. Некоторые из них сидели у своих деревянных домов, покосившихся от ветхости, и молча курили, провожая взглядом наш автомобиль.

Внезапно Фогт произнес фразу, которая повернула всю нашу поездку в неожиданное русло: «Хочу поговорить с русским ветераном войны». Сделать это оказалось даже проще, чем я вначале предполагал. Первый же из встреченных мужиков сказал, что дома бывших советских солдат украшены маленькими красными звездочками,¸ прибитыми к входным дверям. Сразу же вспомнилась прочитанная в детстве книга Аркадия Гайдара «Тимур и его команда». Там мальчишки-тимуровцы шефствовали над домами, откуда на фронт уходили красноармейцы. Когда я сказал об этом немцам, то увидел в их глазах неподдельное уважение к делам тимуровцев и возросший интерес к тому, что их могло бы теперь ожидать.

Действительно, буквально тут же нам на глаза попался один из таких домов. Казалось, никого в нем не было, уж больно все выглядело безжизненно. На всякий случай я все же несколько раз крепко постучал. Послышались шаркающие шаги, и на порог вышел пожилой человек. Правая рука у него отсутствовала по самое плечо. Интуитивно я понял, что ситуация может получить нежелательное развитие, и хотел уже, извинившись, уйти. Однако, сам не знаю даже почему, стал объяснять ветерану, что стоящий рядом со мною человек – немец. Он тоже солдат и воевал как раз в этих самых местах.

Лучше бы я этого не говорил. Ветеран побагровел и раздался столь знакомый каждому трехэтажный русский мат. В промежутках угадывался смысл, сводившийся к тому, что если бы у него была правая рука, которую ему оторвало в боях, то он ею сейчас бы врезал этому фашисту от всей души.

Фогт вначале недоуменно переводил взгляд с него на меня в расчете на перевод, потом понял, что не дождется его. Но смысл до него дошел: уж больно разъяренным было лицо у хозяина дома. Красноречивые интонации тоже говорили сами за себя. Немец опустил голову, весь сжался, но не уходил, а терпеливо дожидался, пока не иссякнет запал у русского ветерана. После этого тихо, но внятно и твердым голосом произнес то, что, видимо, годами откладывалось в его душе:

– Переведите, – попросил он меня. – Я пришел в Россию второй раз, он же будет и последним. Пришел, чтобы не только повидать места, где была изломана войной моя молодость, но и для того, чтобы попросить у жителей Холма прощение за то, что здесь мне пришлось стрелять и убивать русских солдат. После нескольких лет плена я по-новому узнал Россию и бескорыстность русских людей, делившихся с нами, пленными, последним куском хлеба. Своего сына я воспитывал противником всяческих войн, не позволил ему идти в бундесвер, и он выбрал альтернативную службу без оружия. Мне самому осталось жить не более полугода. Так сказали врачи, обнаружив у меня рак. Поэтому я решился на эту поездку, понимая, что если сейчас не сделаю, то этого уже не будет никогда. Я хотел бы попросить прощения за то, что был инструментом войны и искренне верил тогда в то, что хорошо поступаю, освобождая Россию от большевизма. Потом, уже воюя под Ленинградом, убедился, что политика «крестовых походов» никогда не приводит к успеху. Я хотел бы пожать вам руку, но даже этого не могу сделать, видя, как война жестоко обошлась с вами.

Немец замолчал, переводя дух. Чувствовалось по его покрасневшему взволнованному лицу, как тяжело дались ему эти слова. Возникла неловкая пауза. Я уже начал искать способ, чтобы поскорее закончить этот разговор, как вдруг произошло невероятное. Русский ветеран молча протянул немцу свою левую руку, тот потянулся к нему, неожиданно они обнялись и, не стесняясь, заплакали. Два старых человека стояли, обнявшись, как фронтовые друзья. Исчезла стена неприязни, вражды, ненависти, долгие послевоенные годы отделявшая их друга от друга. Сейчас они не были врагами, находившимися в войну по разным сторонам передовой полосы. Стояли, обнявшись, два очень старых человека, заканчивающих свой жизненный путь. Теперь их связывали общие страдания и мудрость прожитых тяжелых послевоенных лет. Их объединяла также и горечь того, что они никогда уже не будут молодыми, полными здоровья и счастливыми. Они стояли и молча плакали.

Мишки рядом с нами не было. Он все еще, гремя костылями, выбирался из машины. Единственным свидетелем этой сцены поневоле оказался я. Но одновременно я почувствовал и какую-то особую сопричастность, так как неожиданно к горлу подступил комок и стало трудно глотать. Мне захотелось тоже заплакать. Это было как при прощании с очень близкими людьми. На моих глазах подводился итог прожитой жизни. Ни слова больше не говоря, старики разомкнули объятия, и каждый пошел в свою сторону: русский ветеран к своему дому, немец – к машине.

Через полгода Фогт скончался. Положили его в семейную могилу под Бременом. Мечта быть похороненным в русском городе Холм осталась неосуществимой.

Колокол мира

Старорусский колокол вернулся на родину. Произошло это 18 февраля 2001 года в празднование 57-й годовщины освобождения Старой Руссы от немецкой оккупации. Более полувека он находился в старинном германском городе Любеке. На церемонии в старорусском музее Северо-Западного фронта я услышал необыкновенную историю, связанную с его происхождением, злоключениями и последующим возвращением.

Осенью 1942 года в оккупированной Старой Руссе немцы готовились к отражению наступления советских войск. Командир саперного батальона решил проверить на прочность стены церкви святого Мины, чтобы использовать ее в качестве наблюдательного пункта. Поднявшись наверх, он обнаружил небольшой колокол с надписью на латинском языке:

Немецкий офицер когда-то жил в этом ганзейском городе. Поэтому он предложил отправить колокол обратно в Любек. В начале декабря 1942 года его погрузили в вагон. Пока колокол ехал в Германию, между Любеком и Берлином шла оживленная переписка. Планировалось установить его в церкви на Глокенштрассе (Колокольная улица), как только она будет отремонтирована после налета английской авиации. Но город все больше разрушался, и о колоколе постепенно вообще забыли. Не вспоминали о нем и в послевоенное время, и он пылился на чердаке церковного городского музея.

Это продолжалось до 1991 года, когда история получила неожиданное продолжение. Бывший солдат Волховского фронта Николай Михайлович Поликашев рассказал старорусским краеведам о том, как он в войну нашел в немецком блиндаже газету со статьей о транспортировке колокола из Старой Руссы в Любек.

Так потянулась ниточка к его возвращению. Надо отдать должное администрации немецкого ганзейского города: она не только решила возвратить колокол, но делегировала нескольких своих представителей для этой цели. В январе 2001 года в сопровождении немецкого генерального консула в Санкт-Петербурге Ульриха Шеннинга чиновники и общественные деятели из Любека в торжественной обстановке передали колокол жителям Старой Руссы.

В этой истории можно было поставить точку, если бы не одно «но». Колокол по-прежнему находится в здании музея Северо-Западного фронта. Церковь святого Мины, постройки XV века, еще не полностью отреставрирована, хотя благодаря немецкому жесту доброй воли сразу же после возвращения колокола она стала подниматься из руин. Находится она рядом с домом, где жил и творил великий Достоевский. Каждый день он ходил мимо этой церкви и наслаждался чистым звуком колокола, раздававшимся с башни. Внешне церковь уже в порядке. Хочется надеяться, что совсем скоро колокол зазвучит как в эпоху Достоевского, прямо с церковной башни.