Московские коллекционеры

Примерно тогда же расстроился и брак Кати Щукиной, вышедшей замуж в семнадцать лет. Екатерина Сергеевна была красива и обаятельна, но чересчур экстравагантна — желание эпатировать буржуа доставляло ей не меньшее удовольствие, чем отцу. Дочь инспектора Училища живописи, актриса Софья Гиацинтова вспоминала, что на шее Катя носила страшное боа — привезенную из Египта большую жирную змею, правда, с вынутым жалом. Были у нее и настоящие драгоценности, к примеру шикарное жемчужное ожерелье, уступавшее лишь жемчугам величественной Маргариты Кирилловны Морозовой. Екатерина Сергеевна в молодости была большая оригиналка и самозабвенно отдавалась очередному капризу парижской моды. Сегодня она точно сделала бы пирсинг, а в 1910-х годах надела на свои великолепные зубы золотые коронки с большими бриллиантами: когда Катя улыбалась, камни ослепительно сверкали. Катя Щукина, как вспоминал Андрей Белый, «была барышней бойкой и способной на все»: «Сережа (Соловьев. — Н. С.), учившийся с сыном Щукина, одно время дружил с Катей Щукиной. Она пригласила Сережу в шаферы (на свою свадьбу); Сережа ей заявил: он согласен — с условием, что будет в красной рубахе, в смазных сапогах: Кате это понравилось; папаша же не позволил, Сережа отказался от шаферства». Катя же нарочно венчалась с Петром Христофоровым в красном платье, потрясая воображение собравшихся на ее свадьбе гостей.

Катиной свекровью стала Клеопатра Петровна Христофорова, известная московская антропософка и страстная поклонница Рудольфа Штейнера. Ее сына Петю оккультные учения не привлекали, зато, как вскоре выяснилось, он имел неудержимую привязанность к шампанскому. К этому напитку зять Щукина сумел пристрастить даже любимую собачку жены Сильву. Знаменитая в округе Знаменки и Арбата собачка была привезена любимой дочери из Парижа вместе с саквояжем, полным собачьих туалетов, — башмачков, попонок и передничков со специальными карманчиками для котлеток. П. Д. Христофоров любил обедать в «Праге», где ему и сопровождавшей его Сильве обычно подавали шампанское. Выходили они из ресторана сытые и довольные. Тут Сильва проделывала свой коронный номер: танец на задних лапках и падение в обморок, приводя в восторг зевак на Арбатской площади.

Через три года Катя разошлась с мужем, забрала маленького Илью и вскоре вышла замуж во второй раз — за приятеля старшего брата. Второй брак был более респектабельным. Екатерина Сергеевна сделалась графиней — молодой граф Михаил Келлер происходил из знатной прусской фамилии, в которой были и видные дипломаты, и военные (дети демократичного Щукина всячески симпатизировали аристократии). С новым замужеством эксцентричности у нее несколько поубавилось. Единственной экстравагантной выходкой был выбор имен, которые супруги дали своим детям. Мальчиков нарекли Рупертом, Германом и Гарольдом, а девочек — Руфиной и Каллистой. Было ли это данью памяти далеким предкам Келлеров, чей род вел свое происхождение от тевтонских рыцарей, или увлечению германскими балладами, не знал никто.

Идеальный патрон

«В глубине обширного двора стоит красивый барский особняк, принадлежавший князьям Трубецким. Теперь им владеет фабрикант сукнами Сергей Иванович Щукин. Щукин — меценат. У него еженедельные концерты. В музыке он любит самое последнее слово. (Скрябин его любимый композитор.) В живописи то же. Но собирает он только французов — le dernier cri de la mode! [42] Самые последние модники висят у него в кабинете, но как только они начинают на французском рынке немного заменяться новыми именами, их тотчас передвигают дальше, в другие комнаты. Движение постоянное. Кто знает, какие имена висят у него в ванной? К сожалению, самого Щукина не было в Москве. Он лечится в Париже. Нам устроили разрешение посмотреть галерею. Было уже 4 часа, когда мы вошли в вестибюль. Нас встретила "заведующая", седая дама в бархатном платье, и повела нас наверх [43]. Каждая комната при вступлении в нее заливалась морем электрического света. Заведующая к картинам относится как-то развязно-наивно, как к барской затее своего хозяина, — описывала посещение Знаменского супруга И. Е. Репина Наталья Нордман-Северова.

— Постойте, — сказала она, — я прежде начну с самых отставных, а потом все дальше-больше и дойдем до самых модных.

Во всех красивых старинных комнатах стены сплошь покрыты картинами. В первой — в роде официальной приемной — висят Cotet, Simon и другие прекрасные авторы той эпохи (10 лет назад). В большой зале мы видели множество пейзажей Monet, в которых есть своя прелесть. Сбоку висит Sizelet — картина вблизи изображает разные цветные квадраты, однотонные — издали это гора. Другая картина — не помню чья — криво нарисованный дом без окон, вокруг метлы-деревья [44].

Управляющая тыкала в эти картины рукой и как бы просила нас стать на ее точку зрения. Но, очевидно, свое полное торжество она берегла на после.

В маленькой гостиной прекрасные вещи Пюви де Шаванна, Дегаза и других — самого конца прошлого столетия.

— Ну, а теперь в гостиную! — и бархатное платье поплыло перед нами.

В гостиной меня прежде всего поразил ковер. Я думала, что о таких коврах пишут только в романах: "нога тонула", "беззвучны были шаги", "мягкая ткань облегала башмак". Да, да, это все так. В гостиной мы беззвучно двигались, мы тонули в мягкой ткани и со стен на нас смотрели Cezanne'ы!

Управляющая, выпятив весь запас своего недоумения и перепутав имена, вдруг как-то потухла и заскучала. На помощь себе она попросила сына Щукина.

И вот перед нами молодой человек лет 22-х, руки в карманы он опускает как-то по-парижски. Почему? Слушайте — и по-русски говорит картавя, как парижанин. Это что же? Воспитали за границей.

После мы узнали, что их было 4 брата — никуда не приставших, ни во что не верующих (ошибка — сыновей было трое. — Н. С.). Один уже застрелился. Щукины из французского лицея с русскими миллионами — эта странная смесь лишила их корней. Мне все время было жаль молодого человека-и перед Сезаннами, и перед целой серией Гогенов в большой столовой, и перед святая святых — в кабинете самого Щукина перед большими полотнами Матисса…

— Микельанджело нашего века, — говорит молодой Щукин о Матиссе тем особенным тоном, в котором иронию нельзя отличить от правды».

Удовольствия от общения с Иваном Сергеевичем Щукиным, старшим сыном коллекционера, равно как и от осмотра щукинской галереи супруги Репины не испытали. «Мне хочется уйти поскорее из этого дома, где нет гармонии жизни!» — воскликнула мадам Нордман. Особенно их с мужем возмутил «последний модник» — Матисс. «Ну вот в Гогене, — волнуясь, говорит Илья Ефимович, — преднамеренная бесформенность, деланая наивность, но все же есть и некоторая поэзия. Можно иногда и в самом деле подумать, что, живя на острове Таити с дикарями, он откровенно одичал… Но в Матиссе — ведь ничего, ровно ничего, кроме нахальства!»

Живопись Матисса мало кому тогда нравилась. Уж если французы, как заметил Аполлинер, были «готовы забросать камнями одного из наиболее пленительных художников современной пластики», что тогда говорить о русских! «Бесформенный», «грубый», «наглый», «нахальный недоучка, взбитый парижской рекламой» и т. д. Тем не менее именно Матисс стал самым сильным, «до конца так и не изжитым» щукинским увлечением. Сергей Иванович влюбился в художника с первого взгляда, как в женщину. Увидел весной 1906 года в Салоне Независимых большой холст «Радость жизни» и во что бы то ни стало захотел познакомиться с автором. Даже попросил Амбруаза Воллара устроить встречу с мсье Матиссом — так заинтересовал его художник (сын Иван Сергеевич был тому свидетелем). Поступок, прямо скажем, для Сергея Ивановича неожиданный: обычно он довольствовался покупкой картин у торговцев, а тут сам напросился в мастерскую. Бывают в жизни странные стечения обстоятельств. Человек похоронил в Москве сына, приехал в Париж, пошел на выставку и увидел странную, тронувшую его до глубины души картину: танцующие, музицирующие и предающиеся любви фигуры на фоне идиллического пейзажа — классический сюжет пасторали, интерпретированный в духе фовизма. Это и была La bonheur de vivre — «Радость жизни». «Именно в этой картине Матисс впервые отчетливо воплотил свое намерение исказить пропорции человеческого тела, чтобы гармонизировать простые, смешанные с одним только белым цвета и усилить значение и смысл каждого цвета, — говорила первая почитательница художника писательница Гертруда Стайн. — Он использовал искажение пропорций так же, как в музыке используют диссонанс… Сезанн пришел к свойственной ему незавершенности и к искажению натуры по необходимости, Матисс сделал это намеренно».