Всемирная история в 24 томах. Т.6. Римский период

Итак, основы государственного порядка претерпели глубокое изменение и от общественных установлений старого времени нигде ничего не осталось. Забыв о еще недавнем всеобщем равенстве, все наперебой ловили приказания принцепса; настоящее не порождало опасений, покуда Август во цвете лет деятельно заботился о поддержании своей власти, целостности своей семьи и гражданского мира. Когда же, в преклонном возрасте, его начали томить недуги и телесные немощи и стал приближаться его конец, пробудились надежды на перемены и некоторые принялись толковать впустую о благах свободы, весьма многие опасались гражданской войны. Иные — желали ее. Большинство однако на все лады разбирали тех, кто мог стать их властелином: Агриппа — жесток, раздражен нанесенным ему бесчестием и ни по летам, ни по малой опытности в делах не пригоден к тому, чтобы выдержать такое бремя; Тиберий Нерон — зрел годами, испытан в военном деле, но одержим присущей роду Клавдиев надменностью и часто у него прорываются, хотя и подавляемые, проявления жестокости. С раннего детства он был воспитан при дворе принцепса; еще в юности превознесен консульствами и триумфами; и даже в годы, проведенные им на Родосе под предлогом уединения, а в действительности изгнанником, он не помышлял ни о чем ином, как только о мести, притворстве и удовлетворении тайных страстей. Ко всему этому еще склоняла его мать с ее женской безудержностью: придется рабски повиноваться женщине и сверх того, двоим молодым людям, которые какое-то время будут утеснять государство, а когда-нибудь и расчленят его.

Пока ходили эти и подобные толки, здоровье Августа ухудшилось и некоторые подозревали, не было ли тут злого умысла Ливии. Ходили слухи, что за несколько месяцев перед тем Август, открывшись лишь нескольким избранным и имея при себе только Фабия Максима, отплыл на Планазию, чтобы повидаться с Агриппой; здесь с обеих сторон были пролиты обильные слезы и явлены свидетельства взаимной любви, и отсюда возникло ожидание, что юноша будет возвращен пенатами деда; Максим открыл эту тайну своей жене Марции, та — Ливии. Об этом стало известно Цезарю; и когда вскоре после того Максим скончался, — есть основание предполагать, что он лишил себя жизни, — на его похоронах слышали причитания Марции, осыпавшей себя упреками в том, что она сама была причиной гибели мужа. Как бы там ни было, но Тиберий, едва успев прибыть в Иллирию, срочно вызывается материнским письмом; не вполне выяснено, застал ли он Августа в городе Ноле еще живым, или уже бездыханным, ибо Ливия, выставив вокруг дома и на дорогах к нему стражу, время от времени, пока принимались меры в соответствии с обстоятельствами, распространяла добрые вести о состоянии принцепса, как вдруг молва сообщила одновременно и о кончине Августа и о том, что Нерон принял на себя управление государством. Первым деянием нового принцепса было убийство Агриппы Постума, с которым, застигнутым врасплох и безоружным, не без тяжелой борьбы справился действовавший со всей решительностью центурион. Об этом деле Тиберий не сказал в сенате ни слова; он создавал видимость будто так распорядился его отец, переписавший трибуну, приставленному для наблюдения за Агриппой, чтобы тот не замедлил Предать его смерти, как только принцепс испустит последнее Дыхание. Август, конечно, много и горестно жаловался на Нравы этого юноши и добился, чтобы его изгнание было подтверждено сенатским постановлением; однако никогда он не ожесточался до такой степени, чтобы умертвить кого-либо из членов своей семьи и маловероятно, чтобы он пошел на убийство внука ради безопасности пасынка. Скорее, Тиберий и Ливия — он из страха, а она из свойственной мачехам враждебности — поторопились убрать внушавшего подозрения и ненависть юношу. Центуриону, доложившему, согласно воинскому уставу об исполнении отданного ему приказания, Тиберий ответил, что ничего не приказывал и что отчет о содеянном надлежит представить сенату. Узнав об этом, Саллюстий Крисп, который был посвящен в тайну (он сам отослал трибуну письменное распоряжение) и боясь оказаться виновным — ведь ему было равно опасно и открыть правду, и поддерживать ложь, — убедил Ливию, что не следует распространяться ни о дворцовых тайнах, ни о дружеских совещаниях, ни об услугах воинов и что Тиберий не должен умалять силу принципата, обо всем оповещая сенат: такова природа, что отчет может иметь смысл только тогда, когда он отдается лишь одному.

А в Риме тем временем, принялись соперничать в изъявлении раболепия консулы, сенаторы, всадники, чем кто-то был знатнее, тем больше он лицемерил и подыскивал подобающее выражение лица, чтобы не могло показаться, что он либо обрадован кончиной принцепса, или, напротив, опечален началом нового принципата; так они перемешивали слезы и радость, скорбные сетования и ложь. Консулы Секст Помпей и Секст Аппулей первыми принесли присягу на верность Тиберию; они же приняли ее у Сея Страбона, префекта преторианских когорт и Гая Турания, префекта по снабжению продовольствием; вслед за тем присягнули сенат, войска и народ, ибо Тиберий все дела начинал через консулов, как если бы сохранялся прежний республиканский строй и он все еще не решался властвовать; даже эдикт, которым он созывал сенаторов на заседания был издан им со ссылкой на трибунскую власть, предоставленную ему правлением Августа. Эдикт был немногословен и составлен с величайшею сдержанностью: он намерен посоветоваться о почестях скончавшемуся родителю; он не оставляет заботы о теле покойного и это единственная общественная обязанность, которую он присвоил себе. Между тем, после кончины Августа, Тиберий дал пароль преторианским когортам, как если бы был императором; вокруг него были стража, телохранители и все прочее, что принято при дворе. Воины сопровождали его на форум и в курию. Он направил войскам послания, словно принял уже титул принцепса и вообще ни в чем, кроме своих речей в сенате не выказывал медлительности. Основная причина этого — страх, как бы Германик, опиравшийся на столькие легионы, на сильнейшие вспомогательные войска союзников и исключительную любовь народа, не предпочел располагать властью, чем дожидаться ее. Но Тиберий все еще считался с общественным мнением и стремился создать впечатление, что он скорее призван и избран волей народной, чем пробрался к власти происками супруги принцепса и благодаря усыновлению старцем. Позднее обнаружилось, что он притворялся колеблющимся ради того, чтобы глубже проникнуть в мысли и намерения знати; ибо, наблюдая и превратно истолковывая слова и выражения лиц, он приберегал все это для обвинений».

Во времена правления императора Августа, начался процесс изменения состава правящего класса империи и хотя к середине 1 в. н. э. потомки старой знати составляли всего одну десятую от общего количества сенаторов, а остальные разбогатели и достигли высокого положения уже при империи, были выходцы из сословия всадников, выслужившиеся императорские чиновники, иногда даже сыновья богатых вольноотпущенников, но, тем не менее, в среде сенаторов все еще витали идеи Республики. Крупнейшие рабовладельцы и землевладельцы Италии никак не могли примириться с потерей политической власти, они желали поступаться своими исключительными правами и привилегиями. Культ республики и последних «республиканцев» — Брута и Кассия, процветал в их среде. Само собой силы республиканцев были ослаблены, этому способствовало еще и то, что в сенат в последние годы, хоть и в небольшом количестве, попали уроженцы Нарбонской Галлии и Испании, а затем и наиболее богатые и знатные представители общин Великой Галлии. О возврате к республике всерьез уже никто даже и не мечтал, но знать хотела хотя бы видеть у власти принцепса, которого бы они выбрали сами и который таким образом хоть как-то зависел бы от них.

Представители этой группы сенаторов все еще стремились к подавлению низших сословий — рабов, плебса либо просто провинциалов путем прямого насилия. Они высказывали недовольство тем, что знать провинции получила право высказывать одобрение либо порицание уходившему в отставку провинциальному наместнику. И по этой их оценке император награждал его, либо придавал суду. А когда в сенат были допущены галлы, это и вовсе вызвало среди оппозиции негодование и насмешки. Ну а богатые и влиятельные вольноотпущенники и вовсе вызывали у них лютую ярость. Они требовали принятия закона, который бы разрешил патрону вернуть в рабство вольноотпущенника, если он ему казался «неблагодарным».