Отпадение Малороссии от Польши. Том 1

О Лободе сохранилось предание, что это был козарлюга великанского роста, необычайной силы, плечистый, мускулистый, со взглядом и выражением лица, поражающими своею дикостью. Ум его, склонный к великодушию, заставлял его держать свое слово крепко. Он охранял по своему общественное спокойствие, отличался строгостью с подчиненными и не раз рисковал из-за этого жизнью. В хуторе Шершнях жила вдова, какая-то пани Оборская, которой покойный муж отличался, в царствование Стефана Батория, воинскими подвигами и, по королевской милости, был обеспечен значительным вознаграждением. В скромном, но поставленном на панскую ногу, доме вдовы Оборской процветала её воспитанница и родственница, девица замечательной красоты. Когда соседняя шляхта, испугавшись казацкого хозяйничанья в крае, разъехалась в разные стороны, пани Оборская, взросшая на кресах и привыкшая к бурям украинной жизни, осталась героически в своем хуторе. Вероятно, её питомица отличалась тою же смелостью, и, может быть, это в ней больше всего понравилось казацкому Аяксу. Как бы то ни было, только роман свой с прелестною панною Лобода закончил тем самым обычаем, какой признал наилучшим сам князь Василий в насильственном сочетании племянницы с князем Сангушком [18]. Один из вестовщиков старика-феодала доносил ему лаконически, что панянка шла замуж по неволе: «так было угодно его милости; венчал же их поп. Но Господь знает, надолго ли» (dlugo li tego)?

Женитьба деспота-казака была в самом деле неудачна, как и та, которую устроил деспот-магнат. Но мы знаем о судьбе несчастной женщины только то, что когда Жовковский, в следующем году, гнался за Наливайком, Лобода наткнулся было на него с отрядом «комонника» в семьсот человек. Он летел к Бару, чтоб ограбить Подолию и схватить вдову Оборскую, «великую свою неприятельницу», но принужден был вернуться в Белоцерковщину. Так рассказывает мимоходом современный историк, не придавая этому характеристическому факту никакой важности.

В конце февраля 1595 года, еще не возмущенный семейною историей Лобода писал из Брацлава к своему «милостивому пану», что, с помощью Божиею, выступает против неприятеля Св. Креста на «Белгородское Поле», моля Господа Бога, чтобы, «за счастьем его милости (князя Василия), этот поганец упал под наши ноги», и просил его княжескую милость предстательствовать за казаков во всяком деле.

Делая, в письме к зятю, выписку из письма Лободы, Острожский называет его паном Лободою и хвалится, что он во всем держал себя к нему (князю) и к его подданным спокойно, заискивая его «приязни». — «А этот негодяй Наливайко (продолжает он), оторвавшись от прочих с тысячью человек, не пошел к волохам, и теперь гостит в Острополе, моем имении. Кажется (прибавляет он своим таинственным языком), что мне придется поступить с ним, как на рынке» (jako na targu).

Надобно думать, что Наливайко был недоволен произведенным в Баре дележом заднестровской добычи, а, может быть, ему было тягостно повиноваться Лободе в качестве полугетмана. Во всяком случае, он задумал поискать «казацкого хлеба» самостоятельно. В оправдательном письме своем к Сигизмунду III он описывает новые подвиги свои следующими словами: «Получив письменный зазыв от его цесарской милости, а также и от их милостей панов воевод седмиградского, мултанского и волошского, по просьбе этих панов христианских, как подобало нам, людям рыцарским, отправились мы в неприятельские земли. Там, соединясь и присягнувши взаимно с волошским войском под Тегинею, пошли мы под замок. Не могли его взять, повернули к Белгороду, взяли город, с неприятелем несколько раз бились, сел очень много под Белгородом пожгли, но, не взявши замка, направили войска к Килии, город сожгли, сел также не мало в устьях Дуная выжгли; замок сильно штурмовали; могли бы его и взять, еслиб не опасались волошской и венгерской измены, которая везде нам была великим препятствием. Опасаясь их предательства, повернули мы домой, в землю вашей королевской милости, и на долине Ялпуге праздновали Великдень христианским обычаем. Проведя там святки, въехали мы благополучно в свою землю панства вашей королевской милости, и дали коням в Пикове трехнедельный отдых. Но, не имея занятия в панстве вашей королевской милости, и праздно проводить время не привыкнув, пустились мы в цесарскую землю по письменному призыву его милости христианского цесаря. Послужив там немалое время, без всякой платы, из одной рыцарской охоты, и сведав, что Мамутеля с седмиградским воеводою делает практики против вашей королевской милости, и что они послали войско короля Максимилиана воеводе седмиградскому в Волощину против его милости пана канцлера (Замойского), я, как подданный вашей королевской милости, не мог дольше оставаться в том государстве, не приложил моего сердца никаким подаркам, не соблазнился никаким лакомством. Напротив, зная достоверно, что его милость пан гетман (Замойский) пошел с войском в Волощину, я поспешил туда, не медля ни мало, будучи обязан везде служить моей отчизне. Прямо с гор я написал о себе его милости пану гетману, не нужен ли я его милости в том крае. Но его милость лан гетман отписал нам, что он шел в Волошскую землю не для войны, а для иных надобностей, почему мы двинулись мимо Львова, покупая все и коням, и себе за деньги; а для военных запасов, завернули в Луцк, так как очень нуждались в порохе и огнестрельных снарядах. Оттуда, немного отдохнув и исполнив свои надобности, выехали мы на третий день».

Реляция Наливайка характеризует его кипящую боевой деятельностью природу, его двусмысленный класс общества и самый дух, господствовавший на польских кресах. Этот казакующий витязь в оправдательном письме не считал нужным упоминать о казацком самоуправстве в Пикове, Брацлаве, Баре, Луцке и всюду, где побывали казаки. Самоуправство их считал он чем-то законным. Даже личную свою месть над паном Калиновским описывает он в следующих полунаивных выражениях:

«Что касается пана Калиновского, то мне известно, что ваша королевская милость изволили прогневаться на меня, слугу вашей королевской милости. Это я должен был сделать по уважительной причине: мне было больно, что пан Калиновский отцу моему, который был у меня один, без всякой причины переломал ребра и таким мучительством согнал отца моего со света. Не зная, как поступить с ним по закону за столь великую кривду, больше которой, думаю, ничто никого из нас и постигнуть не может, и не имея средств на издержки, которых требует судопроизводство, как человек убогий (chudy pacholek), прибегнул я к тому, во что горазд (znam sie do tego): помстился над ним худопахольским способом. Но, так как ему в то время послужило счастье (Наливайко не захватил Калиновского в его имении), то я, не думая мстить ему за всю мою кривду, полагаюсь вполне, ничего себе не предоставляя, на Господа Бога и на милосердие вашей королевской милости. И хотя он овладел всею моею землею, как ни мало ее у меня было, и ныне владеет, я уж не хочу и не буду от него домогаться моего имущества, не гоняясь насколько за прибылью. Этот поступок, как всякий иной, так и ваша королевская милость, мой милостивый пан, принимая во внимание и уважительность дела, и побудительную причину, не изволите считать за своевольство с моей стороны, рассудив при этом и то, что мы нигде в другом месте, не имея ни к кому такой причины, не осмеливались больше так поступить, и таким своевольством, к которому не обыкли, не занимались».

Речь идет здесь о том, что Наливайко сжег мимоходом замок пана Калиновского и разорил его местечко, Гусятин. После такой безделицы, не стоило оправдываться в том, что, гостя в Брацлаве, он «полатал свои злыдни» насчет судебного общества или, отдыхая в Луцке, ограбил город. Воителям Св. Креста надобно же было вознаградить походные утраты если не королевским жолдом, то чем-то таким, что приходило и скорее, и исправнее. Правда, король своим декретом осудил войта Тиковича с его соучастниками на смертную казнь, а Луцких мещан освободил от взимания с них чопового налога в уважение того, что они «от своевольного казацтва вельми на маетностях своих пошкожоны и шарпаны суть»; но наливаевцы смотрели на шкоды и шарпанье, как защитники края от неприятелей Св. Креста.