«Сапер ошибается один раз». Войска переднего края

Приносят на носилках капитана знакомого, автоматчиками командовал. Нога у него на штанине болтается, болванкой перебита. Его на перевязку хотят нести, он еще живой. Лежу, голову из соломы высунул и смотрю. Проходит мимо сестра, он зовет:

— Сестра!

— Что, дорогой?

— Подойди ко мне.

— Что?

— Наклонись ко мне. — Она наклонилась. — Еще ниже. — Сам рукой ее так схватил и поцеловал.

— Что вы, что вы, что вы!

— Ну вот, теперь и умирать можно!

— Сейчас санитара пришлю. — И убежала. Пока бегала, с носилками пришли, а он уже мертвый.

Представь, я здесь же лежу, а в проходе такая история. Я ползком выполз из сарая, в туалет хочу. Куда деваться? Вижу, вроде штабель дров. Я нисколько не вру. Оперся рукой, чтобы привстать, а под рукой что-то скользкое. Посмотрел, а это трупы штабелями лежат, голые, без белья. Рядом выкопана яма, куда их складывают, один ряд головами туда, другой ряд сюда, и зарывают. Это братская могила называлась. Я соображал еще плохо.

Видят, что рана серьезная, — ее перебинтовали и увезли меня в Знаменку, на станцию Кучеровка. Лежим там на полу, окна выбиты. Утром я уже в бреду, температура поднялась. Кто-то говорит:

— Больной, вставайте! Снидать пора. — Я открыл глаза, там нянечка. — Сашко! Что воны з тобой зробылы? — Это была Шурка Коваленко, мы у нее на квартире останавливались, когда отступали.

Она дружила с Федей Соколовым, он был старше меня, красавец парень. А я что, пацаненок был! Шура взяла и тряпочкой мне глаза, рот обтерла, чего-то ложечкой подала. Я глаза закрыл опять. После обеда прибежали человек пять женщин. Шура рассказала им, что такие-то в госпитале лежат.

Когда мы под Кировкой стояли в обороне, шли бои. В огородах у них оставались неразорвавшиеся снаряды, мины, гранаты. Они боялись в свои дома заходить. Мы им огороды разминировали, а они нам горилки поднесли — приспособились. Им понравилось, что мы быстро все сделали.

Женщины принесли мне курятины, яйца, самогон, вспомнили меня. Я говорю: «Не хочу!» А мне кругом: «Бери, командир, съедим!» Здоровые мужики, соображали. Оставили, все съели. В Знаменке оказалось, что на месте мое ранение не вылечить, и отправили меня в Харьков, а в Харькове началась гангрена руки. Повезли меня дальше, и оказался я 18 февраля в Грузии, в Тбилиси.

Помыли меня, и попал я на операционный стол. Лежу в чем мать родила, рядом уже одному операцию делают: осколок из груди удаляют под наркозом. Ничего не слышит, но организм сопротивляется, а рядом я лежу. Рука у меня вся до плеча посинела и опухла, вздулась, и слышу, говорят — ампутация. Я услышал и закричал, что не дам руку резать.

— Как не дашь? Об этом врач знает лечащий. — Сулико ее звали, век не забуду.

— Не хочу безруким быть!

— Умрешь ведь, бичо! — Бичо — это мальчик по-грузински.

— Я лучше умру!

Там чего-то пошептались и, чтобы не воевать со мной, стали расспрашивать всякую чепуху. Куда впадает Волга? Попросили считать до ста, и в это время наложили маску — наркоз. Просыпаюсь через несколько часов — в гипсе вся рука, и в нем палка, часть груди тоже в гипсе. Это называлось «самолет». Полтора месяца я в этом гипсе лежал. Врач прочистила рану и сделала надрезы, чтобы не было заражения и кровь зараженная выходила. Нервы и сухожилия были перебиты, а кость сохранилась. Лежу, под гипсом постоянно что-то чешется и шевелится, вонища ужасная, тяжело лежать.

— Чего там шевелится? — говорю врачу на обходе.

— Это черви.

— Как черви?! Уберите их!

— Они тебе помогают.

— Чем помогают?

— Они гной едят, — успокоили, понимаете ли.

Потом, когда гипс снимали, то на теле к нему с внутренней стороны волосы приросли. Боль страшная, я матерюсь. Медсестры, девушки-грузинки, непривычные — побежали к комиссару госпиталя жаловаться, что больной не дает гипс снимать. Пришел комиссар госпиталя майор Сарджвеладзе и говорит:

— Ты чего тут воюешь? Ты тут не командир, ты тут больной.

— Так больно же!

— Я знаю, что больно, я бы на твоем месте тоже говорил, что больно. Они девушки молоденькие, а ты тут всех святых перебрал!

— Так терпения никакого нет!

— Что же теперь делать?

— Спирту или коньяку дайте!

Ночью укол сделали, коньяку налили и сняли гипс вместе с волосами. А волосы у меня были светлые, не подстригли, их не видно. Сделали лангетку и еще месяца полтора-два я проходил с косынкой. Лечебная физкультура была — пальцы разрабатывать, сначала кончики, потом несколько фаланг. Делали ее фельдшеры или врачи, которые пальцы массировали. Часами ведь, часами! Почему они мне симпатизировали, потому что я по-грузински быстро научился говорить. Они любят, когда с ними по-грузински говорят. Такой народ.

Потом на фронт приехал, так руку под портупеей держал. Больно, если оттянешь. Заросло сейчас, но на турнике до сих пор подтягиваться не могу. А тогда любил подтягиваться.

Стал я уже ходячий, а в палате нас лежало 13 человек. Вонища страшная такая — у всех раны гниют. Стал выходить на улицу, ходить по окрестностям. Отошел немного, увидел розарий, проволокой огороженный. Я просунул руку и нарвал немножко роз. Принес в палату — запах стал свежим, понравилось. Я так дня три ходил, и меня сторож поймал. Я говорю: «Слушай, дорогой, я из госпиталя. Там уж больно плохо пахнет в палате, мне цветы нужны на тумбочку поставить». Он говорит: «Ты из госпиталя? Так бы сразу и сказал. Я тебе и сам дам. Ладно, больше так не ходи. Я тебе каждое утро буду класть букет роз».

С тех пор я каждое утро прихожу, забираю розы и в палату на каждую тумбочку ставлю. Даже врачам ставил. Вот они, грузины, какие! Еще там меня поймали как дезертира. Познакомился с капитаном, фамилию уже сейчас забыл. Я к нему ходил в гости, в форме без погон. Сходил, обратно возвращаюсь — патруль, сержант и два автоматчика.

— Ваши документы?

— Какие документы? Я из госпиталя!

— Мы ничего не знаем.

— Я офицер!

— Какой вы офицер, ни документов, ни знаков различия нет. Вы для нас не офицер.

Старший их пришел.

— Капитан, уйми своих!

— В чем дело?

— Видишь, я из госпиталя. Ходил своего товарища навестить.

— Не врешь? Ну ладно, — говорит сержанту. — Отведи его туда-то. Если он оттуда, то его там примут. А если нет, то веди сюда.

Сторож-грузин меня обругал за то, что я ушел. Патруль видит такое дело и ушел. Видите, какие грузины?! Выписался из госпиталя, документы получил о том, что к военной службе не годен в мирное время, в военное время ограниченно годен по 2-й степени.

— Как вам удалось после признания ограниченно годным вернуться обратно на фронт?

— Это длинная история. Я попал в свой родной батальон, я по газетам о нем знал. Поехал домой, а попал в батальон.

— А почему не домой? Не навоевались, что ли?

— Мне дома что делать? Дурак я был, молодой, соскучился по своим. Доехал я до Харькова хорошо, кое-как питался. Я знал, что наши войска где-то в Молдавии воюют. В эшелоны, идущие в сторону фронта, меня не пускали. Но повезло. На какой-то станции подходит эшелон, выскакивают оттуда люди поразмяться, может, купить чего — вижу, бежит капитан Терехов. Мы с ним вместе учились на спецподготовке.

— Сашка, ты откуда?

— Так и так.

— Ты куда?

— Я еду своих искать.

— Что, никто в вагон не сажает? Пошли!

Приходим в офицерский вагон.

— Товарищи офицеры, это мой однокашник. Ему с нами по пути, прошу любить и жаловать. — По дороге Терехов рассказывал, как они Севастополь брали, Сапун-гору. Время быстро прошло, тут и самогон, и все такое. До города Фалешты доехали, в Молдавии, им надо было севернее, а мне нет, распрощались. К коменданту зашел, он подсказал, в каком поселке стояла наша бригада. Пришел я в штаб бригады, документы показываю.

— Зачем ты приехал?

— Не шумите, пожалуйста, я к себе.

— Нечего там делать, там все войска укомплектованы. Ну ладно, пойдешь в резерв. Зайди в спецчасть.