Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления

Коммунизм для большинства крестьян являлся чуждой культурой. С самых первых дней революции образ большевика в массовом сознании был связан с угрозой морали, семье и религии, чаще всего тому имелась веская причина. Коммунистическая идеология в области морали и семьи, возможно, и была проникнута освободительным пафосом, но практика в этих сферах зачастую выходила за рамки благоразумия — когда, например, комсомольская молодежь стремилась превратить секс в чисто биологическую функцию, а женщин — в предмет общей собственности. Независимо от идеологии или практики враги советского государства сгущали краски инициатив, выдвинутых в данном вопросе коммунистами. Говорили даже, что власть выпустила директиву о «национализации женщин», и это положило начало мифу, отголоски которого звучали в деревнях годами ^{183}. Коммунистическое наступление на религию и церковь было гораздо более серьезным и длительным. Во время Гражданской войны советское государство поставило задачу подорвать позиции православной церкви конфискациями имущества, репрессиями, и, в перспективе, включением части православного духовенства в новую, реформированную «Живую церковь». Атака на церковь была настолько разрушительной по своим последствиям, что многие крестьяне считали, будто коммунисты — это просто-напросто безбожники и не более того. А. Селищев в своем исследовании языка революционного времени отметил следующее определение коммуниста: «Камунист, каменист — кто в Бога не верует» ^{184}. В ходе исследовательской поездки по Московской губернии в начале 1920-х гг. один исследователь спросил в Серединской волости Волоколамского уезда деревенского парня, где местные коммунисты. Мальчик ответил, что в деревне нет коммунистов, но есть один безбожник, добавив, что он все-таки хороший человек ^{185}.

Воспоминания об ужасах Гражданской войны и постоянная неуверенность в прочности советской власти заставили многих крестьян отвернуться от государства и, зачастую, от города. Это отчуждение усугубилось развалом экономики в годы Гражданской войны, обескровившим сельское хозяйство, и нарушением связей между городом и деревней, которое, по мнению некоторых наблюдателей, привело к падению культурного уровня и изоляции деревни. Джеффри Брукс отмечал пагубность последствий прекращения распространения в деревне газет и других печатных материалов в 1920-е гг. ^{186} Некоторые наблюдатели того времени указывали на рост суеверий среди крестьян, другие обращали внимание на сохранявшуюся популярность знахарей, «белых колдуний» и гадалок ^{187}. Культурная пропасть, веками разделявшая российские деревню и город, в послереволюционные годы оставалась такой же огромной и даже увеличилась.

Как и для любой другой группы общества в Советском Союзе, для крестьянства 1920-е гг. были переходным периодом. Тем не менее перемены совершались медленно, и большинство ценностей и обычаев остались где-то на полпути между традиционным крестьянским обществом и новым порядком. Разрушение традиций чаще вело к конфликтам и волнениям, чем к созданию нового общества. Разрыв устоев нигде не проявлялся так ярко, как в среде деревенской молодежи. Многие юноши и девушки с энтузиазмом встретили новый порядок. Сельский комсомол представлял активную и для многих взрослых ненавистную силу крестьянской политики, которую, как правило, было слышно и видно лучше, чем сельский актив компартии. Группы деревенских комсомольцев, особенно в начале 1920-х гг., периодически устраивали антирелигиозные шествия и представления, грубо высмеивая церковь и священников ^{188}. Этот тип комсомольской антирелигиозной пропаганды часто оскорблял взрослых жителей деревни. Менее грубой, но столь же обидной была пропаганда молодых новообращенных атеистов, которые искали доказательств, что Бога не существует: «Нет бога… А если есть, так пускай меня убьет на этом самом месте!» ^{189} Антирелигиозные частушки издевались над традициями, например, вот эта, извратившая слова известной песенки [24]:

Другая частушка делает выпад в сторону старшего поколения, высмеивая страх и возмущение традиционно мысливших крестьян:

Есть еще версия этой частушки:

Такие настроения испугали и возмутили многих крестьян, возненавидевших комсомольское и даже пионерское движения за то влияние, которые они оказывали на их детей. В Тверской области пионеров стали называть шпионами после того, как юный пионер донес, что его отец гнал самогон; некоторые крестьяне говорили: «Таких шпионеров-пионеров нам не надо» ^{192}. В другом случае родители (в основном старообрядцы и несколько протестантов) забрали своих детей из советских школ в знак протеста против проведения уроков, посвященных Ленину, и студенческих шествий в честь социалистических праздников. Одного ученика родители заставили весь день сидеть в церкви и читать Деяния апостолов после участия в праздновании 17-й годовщины революции ^{193}. Мальчик с Кубани вспоминал о реакции своего отца на новость о том, что он вступил в комсомол: «Я знал, что он не разрешит. А когда я принес домой книжку — устав комсомола, и отец это увидел, то начал меня ругать и хотел побить. Но я ему сказал, что буду жаловаться в ячейку (РКП), если он будет меня бить. А отец ячейки боялся. В тот же день отец порвал книгу и бросил ее в печку» ^{194}. [25]

Некоторые крестьяне винили безбожных и безнравственных коммунистов в распространении «хулиганства» ^{195}. Многие наблюдатели действительно отмечали падение моральных норм крестьянской молодежи, отмечая рост беспорядочных половых связей, венерических заболеваний, хулиганства и проституции ^{196}. Одни крестьяне объясняли наступивший в общественной морали хаос тем, что советская власть — от Сатаны («комиссары — черти» ^{197}) [26]; другие предпочитали разговорам о безбожности и дьявольском промысле крепкие ругательства.

Переходность 1920-х гг. выразилась также в новом типе двоеверия [27] — непростой попытке совместить крестьянские традиции и новые коммунистические установки. Например, в некоторых докладах отмечалось, что крестьяне ставят портреты Ленина и Калинина в угол, где раньше стояли иконы, и крестятся на них ^{198}. В глухой деревне на северо-западе России одним из первых молодых людей, вступивших в комсомол в начале 1920-х гг., был Дмитрий Соловьев, внук местной ведьмы. Дмитрий, и сам колдун, имел на деревне репутацию донжуана, частично из-за членства в комсомоле, частично благодаря мистическим силам, которыми, как считалось, обладала его семья ^{199}. В Пензе в середине 1920-х гг. инспекционная комиссия обкома партии докладывала о случае одержимости дьяволом в татарском селе. Попытки местного муллы и знахарки изгнать демона из одержимой семьи потерпели неудачу. Местные служащие обратились за помощью к комиссии, однако, по насмешливому выражению ее членов, дьявол отказался иметь что-либо общее с коммунистами и «упрямо молчал» во время их визита в избу одержимых ^{200}. Известен случай, когда в одной из деревень местный священник благословил коммунистов перед выборами ^{201}. Некоторые крестьяне делали неуверенные шаги по пути от старых ритуалов в направлении новоиспеченного «октябризма», однако в целом продолжали соблюдать обряды отпевания и погребения. В одном селе смерть ребенка-«октябриста» посчитали дурным знамением, повелевающим вернуться к старым обычаям ^{202}. Хрупкое и противоречивое двоеверие, сочетавшее элементы городской атеистической культуры и глубоко религиозной крестьянской, было еще одним выражением неопределенности и неоднозначности, характерных для культуры в годы перемен.