Сарацины: от древнейших времен до падения Багдада

После такого триумфа явились трезвые мысли о том, что надлежит сделать, чтобы обеспечить успех миссии в том случае, если народ не будет единодушен в своей симпатии к правоверным. Среди мединцев находилась большая группа эмигрантов из Мекки (Muajerin) и новообращенные (Ansars), на которых, разумеется, можно было положиться. Но было множество тех, кого называли «Недовольными» (disaffected), которые спрашивали: «С какой стати мы, уроженцы Медины, должны бросаться к ногам чужеземца?» или «А не потеряем ли мы свои вольности и не попадем вместе с детьми в рабство?» Свою враждебность они до поры до времени скрывали, но все-таки ненависть тлела, и пророк знал, что в любой момент она может вырваться наружу в виде открытого и ничем не сдерживаемого противостояния.

Кроме того, в Медине были иудеи, с которыми у пророка были особые отношения: ведь он позаимствовал у них многие элементы учения и обряды и выказывал большую симпатию в отношении их религиозных взглядов.

Часть иудеев удалось привлечь на свою сторону и сделать горячими приверженцами ислама, но остальные осыпали пророка насмешками. Этих последних он в дальнейшем яростно осуждал как мятежников, как тех, кто слеп перед лицом Всевышнего, как принадлежащих к поколению, которое убивает пророков и отвергает Мессию.

«О люди Писания! — восклицал он. — Почему не уверовали вы в знамения Аллаха, вы ведь удостоились лицезрения… Почему вы путаете истину с ложью и скрываете истину?» (Коран, 3: 70, 71).

(Перевод Б. Шидфара)

Во второй суре, датируемой первым годом Хиджры, [40] пророк завещает своим последователям отказаться от вина. Четыре года спустя он понял, что имеет смысл только полное воздержание, и запретил как вино, так и азартные игры.

Непростая задача стояла перед Мухаммедом: он, как и мы теперь, знал, что публичный триумф нередко оказывается предвестником поражения. Тем не менее он продолжал открыто признавать, что обращается к Аллаху за поддержкой и руководством.

XV

Ислам

Остановимся теперь на пороге новой эры и зададим себе вопрос, что же это было за учение, которое до сего момента проповедовал Мухаммед, и что он намеревался привнести в Медину. То было, как утверждает профессор Палмер, «разительно новое и оригинальное учение»: впервые в истории у арабов появилась была великая идея единого Бога, вера в общего отца Авраама, надолго преданные забвению из-за невежественного почитания камней и бревен. То была радикальная и новая реформа, вследствие которой дети продуваемых свирепыми ветрами пустынь отказались от фетишизма в пользу поклонения Аллаху. Народ не был отвращен от любого зла; так, например, мужчины знали, что Авраам, Исаак и Иаков были женаты не один раз, имея при этом наложниц из числа рабынь, и поэтому не были готовы отречься от многоженства и тому подобных наклонностей.

Они взирали на христианство сквозь мутную дымку своих темных традиций и не понимали всего того величия, которое в нем было. Их не привлекали его доктрины, поскольку они не способны были их понять. Они с презрением относились к учению о Пресвятой Троице. В их воображении вечно смешивались трое — Аллах, дева Марьям (Мария) и Иса (Иисус), то есть верховное божество, которому надлежало особенно горячо поклоняться; пророк, которого не упоминали без просьбы о благословении; и женщина, которую они путали как с сестрой Гаруна (Аарона), так и девственной женой Иосифа.

Взгляды Мухаммеда до Хиджры (или бегства в Медину) были достаточно просты: Аллах един, Мухаммед — его вестник. Мертвые восстанут, добро будет вознаграждено, а зло наказано. Молитвы должны возноситься утром, после полудня и на ночь. Бедным полагается раздавать милостыню. Необходимо быть честным при взвешивании и измерении товара, хранить верность своему слову, а также женам и наложницам. Заключенным договорам надлежало строго следовать. Это была религия дела, и в ней не было места для каких бы то ни было иных законов. Она воплощала законченное и неизменное. В ней не существовало и не существует поныне никаких суббот, когда каждый час священен, а мысли направлены к предметам возвышенным. [41] У талмудистов был позаимствован рай — образ неба, усыпанного драгоценными каменьями, орошенного водами рек, украшенного буйной растительностью, и это описание предназначалось непосредственно простым людям, не имея отношения к высоким материям. Говорилось о «царских чертогах» и о «земле, покрытой цветами», о «неувядаемых лилиях, браслетах из живых жемчужин».

Рай выглядел как физическая реализация картины подобной той, что описывается у Дамиани:

В обители блаженных был золотой город, «изобиловавший млеком и медом», где слышались «возгласы пирующих»; где жители гуляли по «мостовым из золота» и любовались стенами, украшенными редкими каменьями. Правда, арабы, которые пели о подобных вещах, не восклицали, с «тоской по небесам», в духе Фабера и Мейфарта:

Мы не слышим таинственного хора, как в стихах Джордж Элиот:

Напротив, в исламе рай был местом чувственного наслаждения, где радости земного существования усиливались во сто крат, где духовное и непорочное культивировалось не больше, чем при жизни. Его замысел представлял собой тоскливую смесь хорошего и дурного, и он был даже более телесным, чем рай у талмудистов. Четыре жены, которые позволялось иметь мусульманину, в этом блаженном обиталище умножались в числе многократно, а красота их усиливалась бесконечно, и в этом смысле материализм иудейского рая был превзойден и посрамлен. Там — «реки из воды непортящейся и реки из молока, вкус которого не меняется, и реки из вина, приятного для пьющих, и реки из меду очищенного. И для них там всякие плоды и прощение от их Господа» (Коран, 47: 16).

«Лица в тот день [День Воскресения] благостные, своим стремлением довольные, в саду возвышенном. Не услышишь ты в нем болтовни. Там источник проточный, там седалища воздвигнуты, и чаши поставлены, и подушки разложены, и ковры разостланы» (Коран, 88: 8—16).

Не похоже, чтобы Мухаммед был человеком, стремящимся к чувственным наслаждениям; наоборот, в своих личных пристрастиях он был непритязателен, и он изображал эти небеса земных радостей в тот блаженный период своей жизни, когда любовь к Кадидже составляла главную опору его существования. Он, по-видимому, описал характерные особенности будущей жизни так, как это делали колдуны и раввины, вероятно, приглушив то, что казалось чрезмерным, ибо его религия никогда не сулила легких путей. Те послабления, которые он допустил, в современном мире могли бы показаться преступными. Но так как они бытовали у арабов с незапамятных времен, он принял их безоговорочно, ограничив конечно же насколько возможно.