Генералиссимус князь Суворов

Прием его петербургской публикой был самый восторженный. За ним теснились толпы, раздавались приветствия и пожелания; почтение, уважение выражались при всяком случае самым разнообразным образом. Восходило солнце славы, и бедствия двух минувших лет придавали ему особенный блеск. В армии весть о назначении Суворова главнокомандующим произвела электрическое действие, особенно в войсках, которые назначались на войну. Даже в высшем петербургском обществе, где ютились недоброжелатели и завистники Суворова, все как будто преобразилось в смысле общего настроения. Все повалили к нему с поклоном и поздравлениями; вынужденно - надетая личина равняла друзей с недругами до неузнаваемости. Любезностям, комплиментам не было ни конца, ни меры; но Суворов помнил прошлое, различал людей, и многим из его новообъявившихся поклонников пришлось с притворною улыбкой жаться и ёжиться под его иронией и сарказмом. В числе явившихся на поклон был и Николев. Такая бестактность застала Суворова в расплох, и он не нашел в себе достаточно великодушия, чтобы оставить ее без внимания; назвал Николева "первым своим благодетелем" и велел Прохору посадить его "выше всех". Прохор взмостил стул на диван, заставил Николева сесть на это действительно "высокое" место, при громком смехе присутствовавших, и Суворов почтил своего сконфуженного гостя изысканными поклонами ⁴.

Суворову дано было 30,000 р. на подъем, назначено по 1,000 р. в месяц столовых; приказано не производить с него взыскания по претензии Ворцеля, а предоставить последнему искать убытков обыкновенным судебным порядком с тех, кто продал его лес и поташ. Такое исключение в ущерб Ворцелю последовало потому, что претензии прочих лиц были уже удовлетворены; о них не упоминалось как о деле прошлом. Да и по Ворцелевскому делу разрешение последовало несколько поздно, потому что более 9,000 руб. было уже к тому времени взыскано; теперь их пришлось требовать обратно, и вся эта путаница осталась при жизни Суворова не распутанной. Оба русские корпуса, направленные в Италию, были отданы в полное подчинение Суворову, и от них отнято право непосредственных представлений к самому Государю, данное им раньше. Суворову разрешено требовать усиления русских войск под его начальством, когда он найдет то нужным. Рескрипты Государя следовали один за другим и отличались выражениями благоволения и благосклонности. Император Павел потребовал книгу Антинга, чтобы подробнее познакомиться с прежними кампаниями своего полководца. Случилось даже одно мелочное, но многозначительное обстоятельство. Суворов просил у Государя дозволения на кое-какие перемены в войсках, против существующего положения. Павел I разрешил, сказав: "веди войну по-своему, как умеешь". Это было верхом снисходительности со стороны Государя; жаль только, что и просьба Суворова, и разрешение дошли до нас без дальнейших подробностей, которые могли бы осветить кое-что из случившегося впоследствии ⁵. Доверие Государя к Суворову было однако неполное; доказательство тому - высочайший рескрипт к генералу Герману, тотчас по отправлении Толбухина за Суворовым в село Кончанское. Этим рескриптом возлагалась на Германа обязанность: "иметь наблюдение за его, Суворова, предприятиями, которые могли бы повести ко вреду войск и общего дела, когда будет он слишком увлекаться своим воображением, заставляющим его иногда забывать все на свете. Итак, хотя он по своей старости уже и не годится в Телемаки, тем не менее однако же вы будете Ментором, коего советы и мнения должны умерять порывы и отвагу воина, поседевшего под лаврами". Герман не затруднился принять на себя такое щекотливое поручение; это был цеховой тактик, смотревший на военное дело как на графическое искусство и не подозревавший, что в нем нельзя принимать людей только за счетные единицы. Он весь обозначился в ответе своем Государю; толкуя про глубокий строй, про параллельный боевой порядок, про направление маршей и лагерные расположения, он видит в Суворове только "старые лета, блеск побед и счастие, постоянно сопровождавшее все его предприятия". Последствия не замедлили разочаровать Государя на счет Германа и многих иных, коих он принимал за корифеев военного искусства, и доказали, что оно, это искусство, находилось именно в руках Суворова, несмотря на порывы его "воображения".

Впрочем, опять-таки Государь был совсем не одинок в опасениях насчет Суворова. Он боялся его "воображения", другие находили в нем излишний "натурализм", третьи ожидали всяких зол от его "своенравия". Все это в сущности сводилось к излишней пылкости Суворова, т.е. к главному его недостатку - запальчивости. Но разве одна запальчивость действовала в Суворове, разве не выкупались его недостатки сторицею громадными достоинствами и даже не были ли эти недостатки только оборотною стороною его несравненных военных качеств? Как видно, в мнении его судей - нет. Его просто не понимали, и это непонимание шло так далеко, что сочли возможным приставить к нему дядьку, тогда как одна мысль - о руководительстве Суворовым на боевом поле - представляется нам ныне (и вполне справедливо) чем-то совершенно не понятным.

Следует впрочем заметить, что распоряжение о надзоре за Суворовым последовало значительно раньше, чем прочие, свидетельствовавшие о доверии к нему Государя. Но это не изменяет дела, так как первое не было отменено, и менторство Германа не осуществилось лишь потому, что он получил назначение на другой театр войны.

Суворов выехал из Петербурга в последних числах февраля и ехал не очень скоро, особенно за Митавой, так как дорога с каждым днем ухудшалась, да и здоровье его не могло уже выдерживать безостановочной езды прежних лет, заметно расстроившись в Кончанске, о чем прямо говорится в письмах его приближенных с дороги. Остановки делались дважды в день, для обеда и чая, каждый раз на три часа, "ради пищеварения, прежде чем тронуться в дальнейший путь", - обстоятельство новое, прежде не встречавшееся. Кроме того сделаны более продолжительные остановки в нескольких местах. Первая по времени была в Митаве, в замке герцога. Желающих представиться Суворову собралось в приемном зале великое множество. Отворилась дверь, показался Суворов босой, в одной рубашке, сказал: "Суворов сейчас выйдет" и скрылся. Весьма скоро, через несколько минут, он появился снова, но уже в полной форме, и сделал прием. Выходка эта имела целью показать, насколько он еще расторопен, вопреки носившимся слухам о его старости и дряхлости. После приема Суворов пошел пешком по улицам, за ним валили толпы народа; придя на гауптвахту, он заметил, что караулу был принесен обед, сел вместе с солдатами, с большим аппетитом поел каши и затем поехал к французскому королю - претенденту, жившему в Митаве - же ⁶.

На Людовика он произвел впечатление большое, но смешанное: и в хорошую, и в дурную сторону. Людовик упоминает про его "причуды, похожие на выходки умопомешательства, если бы не исходили из расчетов ума тонкого и дальновидного"; говорит про "обезьянскую физиогномию, про ухватки до того странные и уморительные, что нельзя смотреть без смеха или сожаления". В отзыве претендента разумеется упоминается про жестокость Суворова, про его кровожадность, про веру в колдовство, в таинственное влияние светил, и вообще высказываются избитые, пошлые понятия о Суворове, которые успели уже сделаться ходячими. Представляясь Людовику, Суворов преклонился пред ним почти до земли, поцеловал руку и полу платья. Людовик сказал, что твердо уверен в его, Суворова, победе; Суворов отвечал, что уповает на помощь Божию, считает Божеским наказанием, что не встретится с Бонапартом, находящимся в Египте, и надеется увидеться в будущем году с Людовиком во Франции. Суворов поддерживал разговор "с ловкостью бывалого придворного" и до такой степени занял своего собеседника, что тот не заметил, как пролетел час времени. Выйдя от претендента, Суворов встретился на подъезде с одним аббатом, который поднес ему книгу своего сочинения; Суворов принял ее "с изящною вежливостью версальского царедворца". Приехав домой, он разделся, окатился холодной водой, надел шубу и пошел к столу. Обедал он в шубе, стоя, сам пят; на столе не было ни скатерти, ни салфеток; ели рыбу и пшенную кашу; выпили в заключение порядочную чашу пунша.