Провокатор. Роман Малиновский: судьба и время

И еще один факт, которым нельзя пренебречь, выясняя, имел ли место демарш Чиркина: ликвидаторская газета указывала в 1914 г. как на источник слухов о Малиновском сведения, полученные от «отдельных правдистов», но не от меньшевиков [173].

А Бухарин? 21 июня 1911 г. его отправили в ссылку в Онегу Архангельской губернии, откуда он уже 30 августа совершил побег. Заграничный паспорт на имя купца Орлова раздобыл ему В.М.Шулитиков; на даче, которую тот снимал с семьей в Кунцеве, Бухарин скрывался после побега [174]. Видимо, Шулятикову — члену МК РСДРП, входившему, между прочим, в комиссию по борьбе с провокаторами, — Бухарин и сообщил то, что поведали ему четверо рабочих. Вскоре после этого Шулятиков умер, и что он сумел сделать, неизвестно. Бухарин в этот момент был уже за границей. Нет никаких сведений о его беседе с Лениным на эту тему осенью 1912 г., когда они впервые встретились, ни тем более об очной ставке с Малиновским. Забывчивость Бухарина, да и другие данные позволяют отнести первую его попытку проинформировать Ленина о старых слухах только к осени 1913 г. А во время избирательной кампании 1912 г. он ограничился тем, что выразил удивление, почему выдвинули кандидатом в депутаты Думы человека, известного своей принципиальной неустойчивостью [175].

Давая в 1914 г. показания партийной следственной комиссии, Бухарин указал на еще одно обстоятельство, которое заставляло осторожно относиться к иным подозрениям: причиной недоброжелательства могла быть любвеобильная натура Малиновского. Шер знал, например, о романтической истории между женой Чиркина и Малиновским; предметом соперничества Виноградова и Малиновского в Москве была учительница Дорогомиловской школы М. И. Лазарева [176].

Попробуем подвести итог. Итак, никто из москвичей — потенциальных свидетелей против Малиновского не предпринял в 1910–1912 гг. сколько-нибудь серьезных шагов в связи с появившимися у них сомнениями. И Бухарину и его информаторам имевшиеся тогда данные представлялись косвенными и недостаточными, таковыми они, собственно говоря, и являлись. Ни меньшевики, ни Бухарин вовсе не были убеждены в справедливости подозрений.

Пассивность их может теперь показаться удивительной, но это связано в значительной мере с тем, что, максимально вычленив факты, касающиеся Малиновского, мы отвлеклись от других. Малиновский был не первым и не единственным агентом московской охранки. Известно, что в Москве чуть ли не каждому арестованному по политическому делу предлагалось пополнить их число, — настолько, писал большевик И. И.Скворцов-Степанов, «охранка обнаглела». В 1919 г. он торжествующе вспоминал о «непроходимой глупости» охранников, предполагавших, «будто человек, связанный с революцией полтора десятка лет и занимавший ответственные посты, способен из-за мелких выгод или удобств уничтожить или оплевать все свое прошлое и больше всего — самого себя» [177]. Скворцову-Степанову посчастливилось не дожить до того времени, когда тысячи большевиков, раздавленных сталинской охранкой, оплевывали себя и свое прошлое. Поив царские времена не-все находили в себе силы устоять перед куда более мягким нажимом.

Многочисленная рать провокаторов действовала настолько успешно, что окончательная ликвидация РСДРП представлялась руководству охранки делом вполне реальным и близким [178]. С июня 1907 г. по ноябрь 1910 г. Московская организация РСДРП подвергалась групповым арестам 11 раз. Только в течение 1910 г. в Москве было арестовано свыше 250 членов партии, члены ряда районных комитетов, три состава Исполнительной комиссии МК и Московского областного бюро [179].

Разгул провокации имел разнообразные последствия. Немалые усилия, предпринимавшиеся, чтобы усовершенствовать конспирацию, обнаружить и обезвредить полицейскую агентуру, то и дело прерывались новыми арестами и неизбежным, вследствие этого, нарушением преемственности партийной работы. В.М.Шулятиков сообщал в одном из писем: «Почти вся работа уходит на поиски провокаторов. Одно время МК не мог даже функционировать.

Два секретаря МК были подозрительными элементами. Такая форма борьбы поглощала много сил» [180].

Помимо прямого урона и отвлечения сил, распространение провокации не могло не отразиться на взаимоотношениях в партийной среде. Этот момент особо оттеняла в одном из писем Инесса Арманд: «Провокаторство, принявшее такие большие размеры, — ужасное явление, при котором должно быть очень тяжело работать. Мне писали из Москвы, что подозрительность ко всем и каждому развита до мании, — каково вести партийную работу с людьми, которым доверяешь лишь вполовину, которых готов постоянно заподозрить в провокаторстве!» [181]. Известны случаи психических заболеваний на этой почве; в конце 1908 г. признаки мании преследования обнаружились у московского большевика С.Я.Цейтлина [182].

Так обстояло дело еще до появления в Москве Малиновского, еще до того, как охранка завербовала Полякова, Маракушева, Романова, Поскребухина, Лобова — самых известных московских провокаторов — социал-демократов. Не удивительно, что в 1910–1911 гг. картина не изменилась к лучшему; Бухарин рисовал ее теми же красками, что Шулятиков и Инесса Арманд: «… В то время в Москве была эпидемия шпиономании, которая часто превращала всю нелегальную партийную работу в перманентное следствие. Слухов ходило n+1… Мне лично известен был ряд случаев, чрезвычайно мучительно переживавшихся, когда бывали подозреваемы лица, абсолютно чистые…» [183]

И уже в советское время, на вечере, посвященном памяти И.И.Скворцова-Степанова, когда Бухарину казалось, что все это в далеком прошлом, он повторил: «…Партийная организация разъедалась коррозией провокации… Сколько я могу назвать имен весьма почтенных, уважаемых и ценимых, которые потом сыграли крупную роль в истории нашей партии, на которых было подозрение, что они на службе в охранном отделении. Гнуснейшее было время. Так было всюду напихано провокаторов, что, я помню, со мной произошел такой случай. Будучи выпущенным из тюрьмы, будучи членом комиссии по выявлению провокации, я получил определенную партийную явку, чтобы передать материал, и сдал его в руки человеку, который оказался именно провокатором» [184]. Москва исключением не являлась, так было везде.

Подозрительность была реакцией на многочисленные провалы и аресты. Ее искусно подогревала охранка: настоящие провокаторы, чтобы отвлечь от себя внимание, стремились бросить тень подозрения на других, слухи раздувались и для того, чтобы вызвать панические настроения и бегство из нелегальных организаций. Ряд фактов свидетельствует о том, что эта тактика давала определенный эффект. Так, в январе 1909 г., после захвата полицией строго законспирированной типографии, где печатался нелегальный орган МК РСДРП «Рабочее знамя», безосновательно обвинили в сотрудничестве с охранкой секретаря МК И.В.Орловского (Никифора). Через несколько лет он снова был «разоблачен» — уже в Сибири. Сообщая об этом в 1913 г. большевик А.В.Калинин писал, что «политическая ссылка кроет в себе массу лиц или имеющих или имевших соприкосновение с охранным отделением» [185].

Понятно, что в сложившихся условиях ответной реакцией со стороны более опытных революционеров, сознававших, насколько разрушительными могут быть последствия шпиономании, было спасительное недоверие к всевозможным слухам, отказ от поспешности в решении человеческих судеб. И даже если подозрения были очень сильны, чаще подозреваемых отстраняли от партийной работы, чем «распубликовывали», то есть прямо объявляли провокаторами в печати.