Дворянство, власть и общество в провинциальной России XVIII века

«Польза» от мелкопоместных дворян заключалась не столько в их аграрных или военных заслугах, сколько в стабилизирующей роли, которую они могли играть в провинциальном обществе. Это стало понятно, когда постоянное отсутствие дворян в провинции из-за обязательной службы привело к полному нарушению порядка на местах [59]. С другой стороны, самодержцу удалось обернуть себе на пользу традиции раздела наследства: как можно большему числу дворян, владевших оружием, он позволил ощутить свою принадлежность к привилегированному сословию, дабы у них не было причин проникнуться оппозиционным духом. Тем самым мы уже ответили на вопрос, отчего дворяне ни в 1730 году, ни в дальнейшем не требовали для себя политической «эмансипации». Их сословие и без того пользовалось значительными привилегиями. В представлении большинства дворян в их трудностях правящий режим не был повинен. Самодержец виделся им не тираном, а высшим арбитром. До тех пор, пока царь прислушивался к их мнению, им вполне хватало традиционных прошений, чтобы выразить свои интересы [60]. И даже тогда, когда монарх не учитывал интересов дворянства, — к примеру, в случае с законом о единонаследии или с подушной податью, — ему успешно удавалось отстаивать свои интересы и без органов сословного представительства.

Долгосрочный эффект политики Петра I в конечном счете сводился к тому, что в последние десятилетия XVIII века она побудила шляхетство перенять новый образ мыслей и поведения ^{209}. Те из дворян, кому это было по средствам, поддержали курс монарха на европеизацию и «перестроили» свою жизнь на западный лад: возвели загородные резиденции, развили в себе чувство сословного единства и личной чести, покончили с бурными сварами за владение землей и стали прибегать к дуэлям, как подобало людям чести по европейским понятиям того времени. Они обзавелись гербами, составили родословные и полюбили французские романы. К началу XIX столетия русские дворяне освоили новый стиль жизни, в котором сочетались воинская служба, владение крепостными и европейская культура. Хотя они и не добились большей самостоятельности перед лицом самодержца, но почувствовали себя на равных с европейской аристократией, которая теперь, по их мнению, ни в чем их не превосходила. Мировоззрение состоятельного дворянства «золотого века» на сегодня исследовано вполне основательно, однако о зарождении дворянского образа мыслей в период до 1762 года мы знаем пока крайне мало, а существование весьма многочисленного «низового» дворянства историки рассматривают лишь в зеркале статистики о народонаселении страны. При этом положение и поведение малоимущего провинциального дворянства серьезно повлияли на судьбу петровских реформ [61]. Оно не желало и не умело менять свой образ жизни или выдумывать для себя новую роль в обществе. Это дворянство по-прежнему старалось служить в армии и одновременно владеть крепостными крестьянами, хотя бы и в самом малом количестве. При этом дворяне проявляли незыблемую лояльность по отношению к самодержавию. Преемники Петра с этим примирились, ибо поняли: без этого сословия нельзя восстановить порядок в провинции. Учреждения «регулярного» государства (армия, управление, прокуратура и так далее) были бы просто не способны к этому, если бы не могли опираться на мелких помещиков.

Николай Николаевич Петрухинцев.

Власть и дворянство на национальных окраинах в 1720–1730-е годы

Понятие российская провинция как совокупность «нестоличных» регионов со специфическими условиями экономики, быта и «провинциальной» психологией населения, а также как совокупность территорий, на которые после второй областной реформы Петра 1719 года распространялось административное деление на провинции, включает в себя и обширные окраинные регионы с их особым статусом в рамках губернской системы и многонациональным населением, в состав которого входили и группы дворянства, как русского, так и национального. Одной из тенденций постсоветской национальной и региональной историографии является оценка правительственной политики по отношению к окраинам как политики преимущественно этнической, нередко трактуемой как односторонне выгодная русскому населению, и в первую очередь его верхушечным группам, то есть российскому дворянству. Эта концепция «преобладания этнических мотивов» в правительственной политике достаточно убедительно опровергается, в частности, недавним анализом политики России XVIII века в прибалтийских провинциях, проделанным Ральфом Тухтенхагеном в работе, появившейся на свет уже тогда, когда настоящая статья находилась в процессе редактирования ^{210}. Задача данной статьи — на примере конкретных политических мер, проводившихся в первой трети XVIII века по отношению к различным группам окраинного провинциального дворянства, продемонстрировать более сложный характер, чем обычно считается, правительственного курса, наличие в нем множества мотивов и несводимость его только к «этническому» компоненту.

Прежде всего следует отметить, что положение дворянства на национальных окраинах и правительственная политика по отношению к нему определялись сочетанием двух его статусов — «провинциального» и «автономного». Фактически группировки провинциального дворянства находились на пересечении сразу трех правительственных «политик», или политических курсов: 1) сословной политики, со всеми ее особенностями в отношении дворянского сословия, еще только завершавшего свою консолидацию ^{211}; 2) национальной политики, нередко разной по отношению к различным этническим группировкам региона; 3) политики по отношению к пограничным территориям, учитывавшей их особое экономическое, культурное и военно-стратегическое положение. Положение дворянства окраин в конечном счете определялось комбинацией этих трех политических курсов с несовпадающими целями и задачами.

В XVIII веке провинциальное дворянство окраин, как правило, существовало на территории пограничных полуавтономий, различавшихся статусом, объемом прав и привилегий, которые, в свою очередь, зависели от степени и способов интеграции этих регионов в состав России. Значительная часть регионов образовывала, если пользоваться терминологией сторонников мир-системного подхода и последователей Иммануила Валлерстайна ^{212}, [62] своего рода «внутренние периферии» России — значительные зоны с сохранением обширной автономии, очень часто (но не обязательно) организованные по национально-территориальному принципу. Население этих районов — Прибалтики и части Финляндии (окрестностей Выборга), Нижнего и Среднего Поволжья, Северного Кавказа и Южного Приуралья, Левобережной и Слободской Украины, Новороссии и Области войска Донского, наконец, Сибири — по I ревизии составляло треть населения страны (5 195 034 из 15 737 962 человек) ^{213}. А если добавить к ним отличавшиеся несколько специфическим статусом зоны расселения 387 280 душ мужского пола однодворцев, 127 372 душ мужского пола украинцев на великороссийских землях и сохранившую «живые следы прежней автономии» Смоленскую губернию (1 496 172 человека в общей сложности), то население внутренних периферий составит 42,5 процента населения России. Доля территорий с данным населением на общероссийских просторах была еще более значительной.

Все эти регионы имели свою специфику: на них далеко не всегда и не в полной мере распространялось общероссийское законодательство и налоговая система. Для многих из этих территорий было характерно чересполосное заселение разностатусными группами людей с особым набором сословных, податных, таможенных, налоговых льгот и привилегий, юридических норм в поземельных и имущественных отношениях. Все это крайне затрудняло проведение единой общероссийской политики, что уже само по себе вынуждало центральное правительство желать дальнейшей интеграции этих регионов в имперскую структуру. Большинство из них были расположены по границам государства и играли важную роль в их охране и в контактах с иностранными державами; поэтому население этих территорий в значительной мере было военизировано. Русское население в районах, организованных по этническому принципу, было крайне незначительным; русское землевладение в начале XVIII века также невелико.