Записки о революции

Но зато я хорошо помню содержание речи трудовика Станкевича. Хорошо помню и эффект ее. Еще бы! Так как оратор был трудовик – из элементов, любящих народ, но высоко лояльных демократическому правительству, – то, несомненно, он сам не отдавал себе отчета в том, какие он говорит замечательные вещи, попадая не в бровь, а прямо в глаз. Впрочем, интеллигент и салонный демократ Станкевич, чуждый рабочему движению, не желающий знать Интернационала, – или лучше понимал обстановку, или (политически) честнее действовал, чем иные заслуженные социал-демократы. Он говорил:

– Политическое положение со вчерашнего дня сильно осложнилось… Совет считал нужным поддерживать Временное правительство, пока оно честно исполняет волю народа. Но нота Милюкова нанесла этому единению сильный и серьезный удар. Правительство почувствовало это, когда сегодня некоторые полки вышли на улицу с демонстрацией против правительства. По-видимому, правительство ошиблось в расчетах… Но что же теперь делать? – спрашивает Станкевич. – Некоторые решают просто: нужно, говорят они, свергнуть Временное правительство и арестовать его…

Оратор не учел настроения своей аудитории и был несколько обескуражен, когда такой способ действий пришелся вполне по душе – если не большинству, то доброй половине Совета. Раздались бурные аплодисменты и заставили оратора подробно высказаться против свержений, арестов и всяких уличных выступлений. Они могут вызвать бессмысленное кровопролитие, хаос и дезорганизацию; но они непригодны и не нужны для решения политического вопроса, для ликвидации возникшего кризиса.

– Зачем, товарищи, нам выступать? – спрашивал Станкевич. – В кого стрелять? Против кого применять силу? Ведь вся сила – это вы и те массы, которые стоят за вами. Ведь у вас нет достойного противника: против вас ни у кого нет силы. Как вы решите – все так и будет. Надо не выступать, а решить, что делать… Вон, смотрите, сейчас без пяти минут семь (Станкевич протягивает руку к стенным часам, весь зал оборачивается туда же). Постановите, чтобы Временного правительства не было, чтобы оно ушло в отставку. Мы позвоним об этом по телефону, и через пять минут оно сложит полномочия. К семи часам его не будет. Зачем тут насилия, выступления, гражданская война?..

В зале – сенсация, бурные рукоплескания, восторженные возгласы… Но дело тут было не в ораторском эффекте. Слова Станкевича заключали в себе гораздо больше: в них заключалась святая правда.

В них была точная характеристика положения. Совет, точнее Исполнительный Комитет, должен был принять решение. И каково бы оно ни было, оно без труда было бы проведено в жизнь. Совет в лице Исполнительного Комитета обладал всей реальной силой, всей полнотой власти, и мог вести революцию куда бы ни пожелал.

Сейчас, в момент кризиса, он простым вотумом мог создать любую власть и закрепить ее своим авторитетом. Весь вопрос момента, весь ход событий зависел только от того, какое решение примет Исполнительный Комитет.

Разумеется, это было в высокой степени «ненормально». Через день-два эту ненормальность недурно выразил какой-то публицист какой-то буржуазной газеты. «Как! – писал он. – Рабочая и солдатская организация своим решением может устранить правительство в 5 минут. В 5 минут „рассчитать“ всенародно утвержденное правительство! Да зачем же нам такое правительство, какое солдаты и рабочие могут рассчитать в 5 минут? Ведь никто не имеет права сделать это даже с собственной кухаркой: и ей необходимо дать две недели сроку. Нет, такое правительство решительно ни к чему. И такое общее положение, по меньшей мере, странно…»

Бог весть какие выводы делали из всего этого фельетонисты «большой прессы». Вернее всего то, что Станкевич сморозил вздор. Положение действительно было странно и «ненормально». Но Станкевич сказал правду, он констатировал факт…

Заседание Совета стало принимать бурный, хаотический и совершенно бесплодный характер. Ничего, кроме как согласиться на предложение Исполнительного Комитета, на предложение большинства своих лидеров, Совет сделать не мог, не сумел, не имел сил.

Уже пора было членам Исполнительного Комитета собираться на совместное заседание. Совет был распущен – до завтра, до 6 часов.

В невеселом настроении я брел один с Васильевского острова к Мариинскому дворцу… Уже сильно темнело. Оживление на улицах как будто стихло, но – говорят – продолжалось в рабочих центрах города. Я почти твердо решил не выступать на совместном заседании. Бесплодность этого была очевидна, а неприятность довольно велика.

У Мариинского дворца я увидел довольно большую толпу. Сначала я принял ее за враждебную правительству манифестацию. Но оказалось, что это публика с Невского и сторонники Милюкова. Были видны плакаты: «Верим Временному правительству!», а также – «Ленина и его друзей – обратно в Германию!»…Не думаю, что эта «интеллигенция» явилась сюда, чтобы поддержать ноту Милюкова и вообще солидаризироваться с его политикой. Едва ли манифестанты сознательно ориентировались в этом. Скорее это была демонстрация «общего духа» солидарности с Мариинским дворцом и «общего духа» протеста против Таврического.

В частности же, тут была злоба против проклятого Ленина, которого обыватели припутали к кризису без всяких оснований: Ленин в апрельские дни был тише воды, ниже травы. Несмотря на уличное движение, имевшее формы восстания, он со своей партией не пытался возглавить его и дать ему свои лозунги. Между тем некоторые из них были бы, несомненно, очень легко восприняты. И вообще выступление большевиков и попытка их овладеть начавшимся огромным движением, мне кажется, могла бы иметь очень большой успех. Но вместе с тем кровавая гражданская война была бы в таком случае обеспечена. За Лениным пошли бы, но пошло бы все же меньшинство. Ленин сейчас еще не имел охоты к эксперименту, а вернее, не имел смелости. Он пока еще только наблюдал события и учился у них…

Подъезд Мариинского дворца, стоящий высоко над площадью, был битком набит людьми разного пола и возраста. Кто-то говорил с него речь – не то Родзянко, не то какой-то министр. Я едва пробрался внутрь, причем каждый, кого я просил посторониться, осаживал меня словами, что заседание будет закрытое. Очевидно, о нем было широко известно, и туда ломилась публика.

Во дворце собралось около сотни советских людей – членов Исполнительного Комитета и ближайших квалифицированных его сотрудников. Для заседания был приготовлен зал бывшего Государственного совета, не столь стильный, сколь уютный, мягкий, располагающий. Было яркое освещение, оживление, какие-то хлопоты. Очень бодро выглядели министры – Некрасов, Терещенко, Милюков. Можно сказать даже, они смотрели чуть ли не победителями. Их дух, несомненно, очень поднимали манифестации: народ – за них.

Еще бы! По всему городу, по всем заводам и казармам советские люди оповестили, что «выступления» нежелательны, что дело рабочих и солдат – ждать решений свыше. Между тем кадеты официально, от имени своей партии звали на манифестации на Невский. Эта нелепость была допущена утренним решением бюро… К тому же господа министры ведь не ездили по окраинам и не наблюдали настроения рабочих масс.

Суетились и бегали по залам репортеры. У них был «большой день». Уже давно носились они с этим совместным заседанием и раньше, чем оно состоялось, объявили его «знаменитым» и «историческим»… При взгляде на все это, вместе взятое, настроение отнюдь не поднималось.

Часов около десяти премьер Львов открыл заседание. Советские люди широко раскинулись по зале – в уютнейших креслах, сильно располагающих ко сну. Министры и члены думского комитета расположились напротив – на министерских местах, в ложах журналистов и стенографисток…

В это время была передана мольба газетных сотрудников допустить их в залу заседания. Они, в кулуарах, были вне себя от волнения и требовали своего естественного нрава. Но, кажется, я не ошибусь, если поведаю миру, что вопрос о журналистах и о гласности заседания разрешился так. Львов, посоветовавшись с товарищами, объявил, что правительство ничего не имеет против присутствия журналистов и ставит вопрос о гласности на усмотрение Исполнительного Комитета; и тут «группа президиума» в лице Церетели высказалась в том смысле, что лучше обойтись без журналистов и сообщить им потом о ходе заседания в меру политической целесообразности. Потом, много времени спустя, Церетели рассказывал мне, что свое заключение он дал по настоянию большевика Каменева. Во всяком случае, движение против гласности шло из наших, из советских сфер. На мой взгляд, перед лицом либеральной буржуазии это было конфузно.