Мемуары

После этого я как-то присмирел, и эта перемена была тотчас же замечена, и однажды за столом старый граф, хитро улыбнувшись, громко объявил, что, судя по всему, дело сделано. Я решил этим воспользоваться и сказал моей упрямой святоше, что все равно все уже считают нас согрешившими. Но я зря тратил свою латынь: случай послужил мне лучше, и вот как произошла счастливая развязка всей этой интриги.

В день Вознесения мы направились всем обществом нанести визит г-же Бергали*, знаменитости итальянского Парнаса. В тот же вечер мы возвращались в Пасеан. И вот моя прекрасная откупщица вознамерилась ехать в четырехместной коляске, где уже разместились ее муж и ее сестра, в то время как мне пришлось бы возвращаться одному в изящной крытой двуколке. Я возмутился, вся компания поддержала меня, сказав ей, что безбожно так пренебрежительно обходиться со мной. Пристыженная, она заняла место рядом, и я сказал кучеру, что предпочел бы ехать кратчайшим путем. Тогда он свернул в лес Чекини, а другие экипажи поехали по дороге. Погода была прекрасной, небо было чистым, но не прошло и получаса, как его стала заволакивать туча — из тех туч, что час-то проходят по небу юга, обрушивая на землю бурные потоки, а потом уходят, оставляя посвежевший воздух и снова чистое небо; тучи, которые несут больше блага, чем зла.

— Ой, взгляните на небо! — закричала моя откупщица. — Мы сейчас попадем в грозу!

— Да, — сказал я. — И хотя коляска крытая, ваше прекрасное платье может пострадать.

— Что мое платье! Я боюсь грозы!

— Ну так заткните уши.

— А молния?

— Кучер, где-нибудь мы можем укрыться?

— Здесь нет ничего поблизости, сударь, только в миле отсюда есть домик. Но пока мы доберемся, и гроза пройдет.

И вот он продолжает свой путь в полном спокойствии, а молнии сверкают, гром грохочет, моя откупщица дрожит. Дождь начинает лить как из ведра, я снимаю плащ, чтобы защитить нас от потоков воды, бьющей в лицо, и в ту минуту, озаренные яркой вспышкой, мы видим, как всего в сотне шагов от нас бьет оземь молния. Лошади встают на дыбы, мою бедную спутницу пронзает конвульсия, ее бросает на меня и прижимает ко мне. Я наклоняюсь, чтобы поднять упавший плащ, и, пользуясь-случаем, обнажаю доверху ее ноги. Она пытается опустить платье, но новая вспышка молнии лишает ее сил окончательно. Пытаясь снова прикрыть нас плащом, я привлекаю ее к себе и тряска экипажа мне способствует, — она падает на меня и оказывается в самой удачной позиции. Я не теряю времени и, будто бы поправляя часы в кармане, приготовляюсь к приступу. Она же, чувствуя, что вот-вот наступит решительный момент, делает резкое движение. Крепко обхватив ее, я шепчу ей, что если она не притворится упавшей в обморок, то кучер, обернувшись, все увидит, и, предоставив ей удовольствие обзывать меня безбожником, негодяем и всем, что угодно, я одержал самую полную победу, какую когда-либо одерживают атлеты.

Итак, дождь продолжает лить, ледяной ветер бьет в лицо, а ей приходится оставаться все в том же положении. Она говорит мне, что я гублю ее честь, потому что кучер может все видеть.

— Я слежу за ним, — ответил я. — У него и в мыслях нет обернуться; а если он даже и обернется, он ничего не увидит, нас закрывает плащ. Но только будьте благоразумны и помните: вы в обмороке, я ведь не отпускаю вас.

Она как будто смирилась, но тут же спросила, почему меня не пугают молнии.

— Они со мной в сговоре, — ответил я.

Почти поверив, что я говорю правду, она несколько успокоилась и, ощутив мой экстаз, спросила, конец ли это? Я усмехнулся и сказал, что нет, что надо, чтобы и она испытала такое же счастье, что и я.

— Соглашайтесь, или я сбрасываю плащ.

— Чудовище, я несчастна навеки!.. Ну, теперь вы довольны?

— Нет.

— Чего же вы хотите еще?

— Моря поцелуев.

— Боже, я погибла! Ну вот, получайте.

— Теперь скажите, что вы меня прощаете, и признайтесь, что вы разделили со мной удовольствие.

— Вы отлично знаете, что да, и… я прощаю вас.

Тогда я отпустил ее, но, выказав ей известные утонченные любезности, попросил и ее отплатить мне тем же; и она исполнила все, на этот раз с улыбкой на устах.

Гроза окончилась, порядок восстановился, целуя ее руки, я сказал, что она может быть спокойна, кучер ничего не видел, а я совершенно уверен в ее полном выздоровлении от страха перед грозой, а также в том, что она никому не расскажет о рецепте лечения. Она ответила, что она уверена по меньшей мере в том, что никогда ни одна женщина не выздоравливала таким образом.

— Это, — возразил я, — должно было происходить за тысячу лет миллион раз. Я признаюсь вам, что я рассчитывал на это, садясь в коляску, я не видел другого способа добиться вас. В утешение вам скажу, поверьте, что ни одна столь испугавшаяся женщина не сумела бы защитить себя.

— Я тоже так думаю, но впредь я буду ездить только с мужем.

— И очень плохо, потому что, мне кажется, ваш муж не сможет вам помочь, как это сделал я.

— И это правда. С вами узнаешь удивительные вещи, но больше мы с вами тет-а-тет не путешествуем.

В разговорах такого рода мы доехали до Пасеана, опередив на час всех остальных. Моя красавица отправилась к себе, а я задержался, отыскивая в кошельке экю для кучера. Я увидел, что он улыбается.

— Чему ты смеешься? — спросил я его.

— Будто вы не знаете, сударь.

— Вот еще тебе дукат и держи язык за зубами.

За ужином только и было разговору, что о грозе, и откупщик, знавший о слабости своей супруги, с уверенностью сказал, что теперь я больше не буду ездить с ней вместе.

— И я не буду, — быстро добавила откупщица. — Это безбожник, который шутя заклинает молнии.

И эта женщина так ловко избегала меня, что мне больше ни разу не удалось остаться с ней тет-а-тет.

Мое возвращение в Венецию было печальным: тяжело больна оказалась моя бабушка, и мне пришлось отказаться от всех своих привычек, так как я слишком любил ее, чтобы заниматься своими хлопотами. Я почти неотлучно был возле нее до самой ее смерти*. Она не смогла мне ничего оставить, ибо все, что было в ее возможностях, она отдала мне при жизни. Но ее смерть имела последствием то, что мне пришлось начать совсем иную жизнь.