При опознании - задержать

- А может, и не надо было бежать? Остался бы дома, все бы обошлось.

- Может, и обошлось бы, только... - он глянул с улыбкой на Габу, - я не встретил бы тебя, моя любимая. Я знал, знал, что тебя сюда бог пошлет. А так жила бы ты в своем Минске, и никогда бы мы не повстречались. - Он подошел к ней, обнял. - Слушай, Габа, а вдруг позволят Лозовскому издавать еженедельник на белорусском. Скажут, лучше уж подцензурный еженедельник, чем если "Мужицкую правду" сами начнут печатать.

- Ну и хорошо.

- И я буду посылать туда свои стихи, а потом поеду работать в той газете.

Богушевич кинулся к столу, выдвинул ящик, начал поспешно и беспорядочно там рыться, выкладывать на стол бумаги, журналы. Того, что искал, однако, не находил и еще больше суетился.

- Франек, что ты ищешь? - не выдержала Габа.

- Тетрадь со стихами.

- Ту, что в синей обложке? Господи, ты же сам отдал ее Туне. Она в ней рисовала.

- Отдал Туне? - Пожал плечами, задумался. Может, и отдал. Ну, бог с ними, со стихами, напишу другие. Было б только где публиковать и было б их кому читать.

- Франтишек у меня поэт, - то ли с похвалой, то ли с насмешкой сказала Габа. - Только мне ты почему-то ни одного стихотворения не посвятил.

- О, это можно. Есть и для тебя. - Из того же ящика он достал два исписанных листа, присел возле Габы на подлокотник кресла. - Ну, хоть этот романс тебе жертвую. Писал еще в лицее.

- В лицее? Франек, - погрозила Габа пальцем, - ты меня тогда не знал. В честь кого эти стихи, признавайся.

Он засмеялся, не вставая, снял со стены гитару с большим розовым бантом, подтянул струны, заиграл, стал тихонько подпевать:

Мы вдвоем, моя родная,

Никого здесь нету,

А душа поет и тает.

Не во сне ли это?

Обними меня, как брата.

Не боюсь ненастья!

Знаю, верю: не покинет

Меня мое счастье.

Слышишь - сердце часто бьется?

Сядь ко мне поближе.

О тебе я днем и ночью

Сны, дивчина, вижу.

Ты, что зорька золотая,

Лучик солнца летом,

И милей тебя, родная,

В целом свете нету.

Голос у него был приятный - мягкий баритон с глуховатым тембром. И играл он хорошо. Жена любила его игру, и когда выдавалась спокойная минута, всегда просила его поиграть и спеть. И Франтишек играл и пел.

Габа повторила следом за ним: "И милей тебя, родная, в целом свете нету".

- Слушай, Габа, - сказал Франтишек, встал, повесил гитару. - Поедем на родину, в Вильно или Минск, на родную землю, к своему народу, к своей речи.

Жена ответила не сразу. Лицо ее нахмурилось, она поглядела на мужа, покачала головой.

- Дорогой Франек, а где ты там служить будешь? Тут, слава богу, у тебя должность, в год полторы тысячи получаешь, квартиру казна оплачивает. А там что? У отца твоего долгов - что блох на собаке. У наших в Минске бедность. Мы тут живем неплохо, Франек, неплохо.

- Да служба моя больно тяжкая, Габа.

- Верно. Но надо кому-то быть и следователем, и судьей. Очень хорошо было бы, если бы служило побольше таких следователей, как ты. Ты справедливый, Франек, ты умный. Твое сердце отзывается на людскую беду. И ты делаешь все, что можешь, чтобы помочь несчастным. Я это знаю, Франек, знаю. А ведь есть чиновники, у которых сердце даже не камень - тот хоть звук какой-то издаст, если по нему ударишь, а клок овечьей шерсти никакого сочувствия горю, никакого сострадания.

- Спасибо, Габа, на добром слове. Твоя правда: чем больше служит честных людей, от которых зависит судьба народа, тем народу легче. Вот я и служу, стараюсь быть справедливым. Но все равно мне тяжело и... стыдно, понимаешь, стыдно, когда я отправляю кого-нибудь в тюрьму, даже если это злодей, душегуб, разбойник. Жалко мне его как человека, и я страдаю, что я, именно я, Богушевич, отрываю его от родных, детей, родителей, жены. Ведь я понимаю, что не он один виноват, а жизнь, условия, в которых он живет. Дай такому душегубу возможность жить по-человечески, не стал бы он души губить...

- Знаю я, Франек, твое доброе сердце, знаю - ты добрый.

- Ну, вот и спасибо. А то встретила, как пьянчугу, как лиходея какого-то, - пошутил он. Сел за стол. - Попишу. Вдруг родится шедевр, бессмертная "Илиада"?

- И посвяти ее мне.

- Даст бог, когда-нибудь целую книгу тебе посвящу.

Габа вышла. Франтишек остался один. Положил перед собой чистый лист. Однако ничего путного в голове не возникало. Образы, которые только что просились на бумагу, показались бледными, пустыми, и рука не потянулась к перу. Сидел, вспоминал сегодняшний день, подытоживал, что сделал и что нужно сделать завтра, с пользой прожил он этот день или впустую. Вскоре почувствовал усталость и постарался выкинуть эти мысли из головы. Ну ее, эту службу, хоть перед сном надо перестать о ней думать.

"Завтра утром немножко поиграю с Туней, а то сегодня мало побыл с ней. Надо только ей сказку придумать или стишок сложить", - решил он.

- Доля ты моя, доля следователя, и кто тебя выдумал? - промолвил он, но все же вскоре уснул.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В четверг Богушевич пришел на службу поздно, в одиннадцатом часу. Помогал по дому Габе, играл с Туней. Девочка ни за что не хотела отпускать отца. Сказку ей рассказал, стишки прочитал, поиграл на гитаре. Она и сама потренькала, да не просто так дергала струны, а играла, ухватив за хвостик какую-то мелодию, скорей всего ею же и сочиненную. И голосок у нее сильный, и слухом бог не обидел. Богушевич давно уже это заметил. Не раз проверял ее способности. "Туня, а ну повторяй за мной", - говорил он и запевал: "На веники наломаю белую березу. Ой, люли, ой, люли, белую березу". И Туня с серьезным видом, старательно - чтобы вышло получше, точно повторяла мелодию. Франтишек говорил Туне, что когда она вырастет, он купит ей фортепьяно. Он действительно намеревался учить ее музыке, раз есть у нее дар божий. Радовался Франтишек способностям дочки и гордился ею - в него пошла, ничего не скажешь, и голос хороший, и слух.

Только отпер свой кабинет, как вошел делопроизводитель Давидченко. Его давно не мытые длинные волосы лоснились, висели отдельными прядями. Первое, что он обычно рассказывал при встрече, были анекдоты. Вот и теперь, поздоровавшись, начал с этого.

- Франц Казимирович, новый анекдотик про суд. Умора... Значит, так... К мировому приходит по вызову подсудимый мужик и приносит огромный кол. Судья спрашивает, зачем он пришел с колом. Мужик отвечает: "А мне адвокат сказал, чтобы у меня в суде были средства защиты". - Сам захохотал и даже обиделся на Богушевича, что так равнодушно отнесся к анекдоту.