Печенеги

Не куплена была этим милость Божия. Напротив, после 1088 года, к которому относится приведенная нами новелла, буря, воздвигнутая гневом небесным, достигла еще большего напряжения. После десятилетней неустанной борьбы за целость империи на востоке, севере и западе, у императора Алексея опустились руки, упал дух, смирилась его гордость, гордость православного царя в отношении к неправоверному Западу.

Нет сомнения, что в тех событиях, которые привели к окончательному разрыву восточной и западной церквей, большая часть вины падает на властолюбие и заносчивость представителей Римского престола. Но едва ли также можно утверждать, что все слова и действия Керулария [61] были проникнуты духом христианской кротости и братолюбия, хотя, конечно, весьма можно сомневаться в том, что лицо противоположного характера на Константинопольском патриаршем престоле могло бы предупредить разрыв, коренившийся весьма глубоко. Во всяком случае, мы думаем, что честь православного Востока гораздо более поддержана была возвышенной, миролюбивой и в то же время твердой речью патриарха Антиохийского, чем страстными обличениями Керулария. Следует пожалеть, что полемика, которая потом завязалась между богословами обеих церквей, вовсе не шла тем путем соглашения, мира и уступчивости, который был указан истинно христианским, истинно гуманным голосом Петра Антиохийского. «Нам прилично, — писал он, — принимать в расчет доброе намерение (заблуждающихся) и там, где дело не касается ни Бога, ни веры, всегда склоняться к миру и братолюбию. Они — наши братья, хотя по грубости и неведению часто уклоняются от того, что прилично, следуя своей воле».

После прибавления к символу [62], которым Римская церковь действительно нарушила самым глубоким образом союз единения, наиболее важным пунктом разногласия было совершение таинства евхаристии на опресноках вместо квасного хлеба. Известно послание Петра Антиохийского к архиепископу Аквилейскому (или Градскому, Гра-до), отличающееся высокой ученостью. Восточный иерарх доказывал в нем, что вечеря, на которой Христос установил таинство, была совершена прежде наступления ветхозаветной еврейской Пасхи, когда закон еще не допускал опресноков, следовательно, употребление их в западной церкви ни на чем не основано. Несмотря на это, Петр Антиохийский писал Михаилу Керуларию: «Я выскажу свою мысль прямо: если они (латиняне) исправятся относительно прибавления к символу, то я не искал бы от них ничего более, оставляя безразличным в числе других и вопрос об опресноках, хотя в послании к епископу Венецианскому я показал ясно, что вечеря, на которой Спаситель и Господь наш предал своим ученикам обряд божественного таинства, была совершена, когда еще не наступило законное время есть Пасху. Увещеваю и твое боголепное блаженство принять мою мысль, чтобы, всего требуя, не потерять всего».

Понятно, что с тем большим снисхождением расположен был смотреть патриарх Антиохийский на другие обвинения против латинских братьев, сообщенные ему Керуларием: одни из них исцелимы, другие могут быть оставлены без внимания. Если латинские епископы носят на руках перстни в знак обручения с церковью, то и в восточной церкви существуют аналогический обычай; если латиняне бреют бороды, то и мы оставляем на верхушке головы венчик и т.д. «Прошу, умоляю, припадая мысленно к твоим святым ногам, пусть твое священное блаженство ослабит излишнюю строгость и снизойдет к действительному положению вещей». Мы уже сказали, что не в таком духе велась дальнейшая полемика. Все жестокие обличения и нетерпимые упреки, все презрительные выходки, весь пыл и задор вражды продолжают, к несчастью, обнаруживать себя на обеих сторонах. Близкий нам пример представляет послание ученого митрополита Киевского Иоанна II Продрома [63] к папе Клименту, писанное около 1089 года. Заблуждение относительно опресноков есть, по его мнению, одна из многих ересей, в которых повинна западная церковь, начало и корень их. Это пятое заблуждение, которому предшествует неправильность в соблюдении постов и безбрачие духовенства, есть именно скрытая ересь древних еретиков — Валента, Аполлинария, Евтихия, Диоскора и т.д.

Император Алексей и как ревностный богослов — ибо богословское образование составляло необходимую часть высшего образования в Византии, — и как политик, которому необходимо было примирить духовенство с мерами, ознаменовавшими начало его правления, вполне проникнут был воззрениями строгой противолатинской партии. Практическое применение этих воззрений можно видеть в запрещении христианам латинского обряда, живущим в пределах империи, отправлять богослужение на опресноках и в предписании, им данном, следовать греческому обычаю. Эта мера повела к переписке с папой. Урбан II, восшедший на престол римских первосвященников в 1088 году, нашел необходимым вступиться за своих единоверцев. Около 1089 года он отправил в Константинополь посольство, во главе которого стоял аббат греческого Гроттаферратского монастыря близ Рима. Посольство пришлось именно на то время, когда византийский император тяжелыми обстоятельствами, в которых находилась империя, был расположен к смирению и уступчивости, когда после переговоров с графом Фландрским он уже думал о помощи Запада. Чтоб устранить препятствия к союзу с латинским миром, чтобы склонить в свою пользу папу, от которого так много зависело это дело, Алексей Комнин, отказавшись от прежних своих связей с Генрихом IV Германским, подал Урбану II руку примирения и соглашения. В своем ответном послании, отправленном с аббатом Гроттаферратским, он предлагал папе собор в Константинополе; на этом соборе вопрос об опресноках, а с ним, конечно, и другие вопросы должны были подвергнуться дружелюбному рассмотрению представителей той и другой церкви. Со своей стороны император заранее обязался принять беспрекословно решения собора и, сверх того, назначил срок для его собрания не позже как через полтора года.

Папа Урбан, посоветовавшись с графом Рожером Сицилийским, во владениях которого находилось много греков, державшихся восточного обряда, принял предложение византийского императора. Серьезность его миролюбивого настроения доказывается тем, что в том же 1089 году последовало разрешение Алексея Комнина от церковного отлучения, которое лежало на нем как схизматике.

В самом Константинополе желание примирения с Западом могло только возрастать сильнее и сильнее. При отсутствии прямых исторических на это указаний мы обращаемся к произведениям знаменитого иерарха и богослова греческой церкви, известного нам Феофилакта Болгарского, который именно около этого времени был поставлен в сан архиепископа и всегда был очень близок ко двору и к сферам, решавшим вопросы церкви и государства. Мы не ошибемся, если его в высшей степени замечательное сочинение о заблуждениях латинян отнесем приблизительно к 1091 — 1092 годам и увидим в нем знамение времени. Сочинение писано по вызову одного духовного лица [64], занимавшего довольно видное место в рядах клира великой церкви в Константинополе, но автор имеет в виду более обширный круг читателей и постоянно обращается вообще «к братьям», к «рабам Христовым, друзьям и братьям», то есть ко всему клиру Софийской церкви, глубоко заинтересованному в начатых переговорах с папой. Вопрос о заблуждениях латинян, обращенный к Феофилакту, именно был вынужден тяжелыми и суровыми обстоятельствами, как это прямо сказано в самом начале ответного послания. Но автор радуется, что Божественные знамения, служащие одним в наказание, на других производят спасительное действие.

Что касается основной темы сочинения, то она в высшей степени поразительна. Автор послания прямо объявляет, что он не разделяет общепринятого мнения о разделении церквей. Он не находит, чтоб ошибки латинян были многочисленны и чтоб эти ошибки делали церковное разделение неизбежным. Он восстает против того духа богословской нетерпимости и теологического высокомерия, которое господствует среди его ученых единоземцев и современников. «Мы думаем, — говорит он, — что для приобретения в глазах толпы славы первостепенных мудрецов в делах Божественных необходимо как можно большее число людей записать в еретики; что только тогда мы докажем, что имеем глаза, когда ясный свет представим глубокой тьмой». С некоторой иронией перечисляет ученый архипастырь ходячие обвинения против латинян: кроме опресноков, поста субботнего и безбрачия духовенства, им ставят в великую вину то, что у них священники бреют бороды, носят на руках золотые перстни и одеваются в шелковые ткани и т.д., что монахи позволяют себе есть мясо и пр. «Быть может, кто-нибудь, — замечает Феофилакт, — из верных и более горячих ревнителей православия восстанет и обличит меня в невежестве, в непонимании вещей божественных, пожалуй, в холодности или даже в предательской измене своей церкви. Конечно, сам он насчитал бы (латинских заблуждений) много больше того, что я привел, Но я, — заявляет Феофилакт в выражениях, напоминающих Петра Антиохийского, — даже из числа перечисленных заблуждений одни считаю не заслуживающими внимания, другие — заслуживающими умеренного исправления, то есть такого, что если кто его совершит, то окажет некоторую услугу церкви, а если нет, то тоже не будет большого вреда». Есть только один пункт, который действительно разделяет две церкви, — это нововведение в символе веры, сделанное латинянами. Здесь невозможна никакая уступка, здесь Феофилакт прямо обращается к римлянам с обличением их заблуждения. Здесь он не может принять никаких извинительных соображений. «Латиняне могут сказать, что они веруют и мыслят точно так же, как мы, что под исхождением от Сына они понимают другого рода исхождение, чем от Отца: от Отца Дух исходит, потому что Отец виновник его бытия, от Сына Дух исходит в том смысле, что как бы изливается и раздается Сыном, а не в том, чтобы Сын был виновником Его бытия, что принадлежит только Отцу. Латиняне могут сослаться на бедность и скудость латинского языка, которые заставляют их два разные понятия выражать одним и тем же словом, не отступая нисколько от согласия в вере с греками». Учитель греческой церкви готов на братское снисхождение. Но оно может состоять только в том, что латинянам будет предоставлено право пользоваться своим способом выражения в церковных беседах и поучениях, с объяснением, однако, смысла употребляемых выражений. Что же касается символа, то здесь не может быть и допущена никакая неясность и двусмысленность, никакое прибавление; ибо в символе именно выражается согласие, единодушие веры, исповедание, всеми одинаково понимаемое, без чего-либо подразумеваемого.