Веселие Руси. XX век

В селе Нахабино Звенигородского уезда Московской губернии священник Сергий Пермский учредил в 1891 году общество трезвости, благодаря которому в последующие годы село превратилось в настоящий пункт паломничества алкоголиков. В личных впечатлениях и набросках И. С. Орлова (впервые изданных в Москве в 1899 году) сохранились весьма колоритные портреты горьких пьяниц, надеявшихся обрести трезвость под влиянием духовного напутствия местного батюшки. Один из них, «… еще молодой, приземистый, коренастый, лет 30-ти, человек, с еле пробивающимися усиками», – деревенский живописец, который «едва стоял на ногах, – так был пьян». Его пьяные «монологи-исповеди» иллюстрируют достаточно типичную для российской деревни историю человека, который постепенно опустился на самое социальное дно: «В деревне у меня большой надел, дом был хороший. Все развалилось, разрушилось. и все это водочка наделала. Себя образумить не могу. У кого рожь – у меня лебеда; у кого дом – у меня развалины; у людей и корова и барашек, маленький теленочек, всякая птичка и яичко, а у меня – сороковушка водки в руке. Эх, барин, барин! Проклятая эта водка, никого не щадит. Вот теперича я: руки у меня золотые, по два с полтиною в день получаю, а все ничего нет, а как запью, так и остальное пропало. Хозяин дал своих 5 рублей. «На, – говорит, – поезжай в Нахабино, помолись и выкинь дурь»». [88].

Немало таких примеров давала и художественная литература. Герой опубликованного в «Вестнике трезвости» рассказа «Горе тетки Феклы», прежде работящий, степенный мужик Петр начал все чаще и чаще искать утешения в чарке вина: «Хозяйство их стало быстро разоряться; лошадь и корову взяли за долги, а Петр, по мере того как рушилось хозяйство, становился все беспечней и наконец, махнув на все рукой, свалил почти все работы на жену, стал чаще пропадать из дому, и в то время как бедная баба билась, как рыба об лед, изнуряя себя на поденной работе, он с беззаботным видом обеспеченного человека заседал в веселой компании в кабачке у хромого «Игната Лазарыча», первейшего плута». Чего только не делала Фекла: «спрыскивала сонного хмельного Петра «наговорной водицей», ходила тайно от мужа за пятнадцать верст в село Преображенское за советом к знахарю Никитичу»… Но все старания ее остались тщетными [89].

Опускаясь все больше, такой пьяница тащил из дому все, что попадется под руку, даже последнее пальтишко, которое попеременно надевали дети. А пьяному, как говорят в народе, море по колено. Вот полуанекдотическая литературная история (которая нередко имела место и в реальной жизни) некоего Грицко, который продал в городе муку и купил себе хорошие сапоги. Традиционное обмывание покупки закончилось тем, что он напился допьяна и едва выбрался из города, но скоро не смог идти, упал на дороге и заснул. Прохожий шел мимо, польстился на новые сапоги, снял их и был таков. Ехавший под вечер домой мужик из того села, откуда был Грицко, стал будить односельчанина, и между ними завязался диалог: ««Вставай, – говорит, – Грицко!» – «Да еще рано», – говорит Грицко. «Да какой тебе рано?» – «Прочь, говорю тебе!» – сказал сердито Грицко. – «Ишь, еще сердится, возьми хоть ноги-то с дороги, дай проехать». Взглянул Грицко на свои ноги и видит, что нет сапог, и говорит: «Это не мои ноги, мои в сапогах!»» [90]. Все хорошо, что хорошо кончается. В жизни нередко бывало и так, что человек, свалившись пьяным в зимнее время, обмораживал ноги или вообще замерзал, как это ярко и образно показал А. Одоевский в назидательном рассказе «Демьян калека». Крестьянин, приехав зимой в город по торговым делам, вместе со старыми приятелями зашел в питейный, чтобы обмыть продажу овса. Напившись до потери сознания, отморозил ноги и стал нищим [91].

Замечено, что алкоголиков – людей с явно выраженным, болезненным пристрастием к вину, пьянствующих постоянно, при всякой возможности или в периоды запоев, – больше было среди тех, кто занимался ремеслами (сапожники, кузнецы и прочие) и отхожими промыслами. Наверное, именно это обстоятельство зафиксировала русская поговорка «пьет, как сапожник». А «горький пьяница» не имел сколько-нибудь выраженных профессиональных особенностей. Пристрастие к спиртному унифицировало облик пропойцы: «Кое-как мы догоняли и обгоняли группы пешеходов, с той же печатью беспробудного пьянства на лицах. Некоторые шли с гармониками, останавливались, выпивали и пускались в пляску. Многие одеты в рубище; другие, кроме белья, разорванного, грязного, ничего на себе не имели. Небритые, без фуражек, с всклокоченными волосами, подчас с синяками на лице, босиком, – они имели ужасный вид» [92].

А вот весьма разношерстная публика в Нахабино: «Впечатление такое, будто специально посылались люди по грязным московским кабачкам и захудалым деревенским шинкам, чтобы выбрать сюда из ютящегося в них сброда самое что ни на есть скверное и последнее. Этот сброд состоял из подонков кабачков… Вот деревенская баба с подбитыми глазами, в рязанской поневе и лаптях; вот плохенький мужичонко в посконной рубашке и шароварах, в лаптях и деревенской шляпе, напоминающей наш цилиндр. У него костюм, в котором обыкновенно художники изображают крестьян на поле во время посева. Вот одетый в пиджак и брюки на выпуск какой-то приказчик: руки и голова у него дрожат от пьянства; лицо его бледно, оловянные глаза пугливо озираются по сторонам, а сам он конфузливо жмется к колонне, украшенной незатейливыми орнаментами. А вот наши москвичи – портные, сапожники – без фуражек, босиком, с всклокоченными волосами; у многих рубашка грязная и разорвана. У кого синяки под глазом, у кого шрам на лице. Рядом с ними переминается франтовато одетая «одна из этих» с намалеванным лицом, на которое непомерное пьянство наложило свою печать» [93].

Очень глубоко пьянство укоренилось среди фабрично-заводского населения. Факты свидетельствуют, что в среде городских рабочих алкогольный вопрос заявлял о себе особенно громко, принимая формы довольно своеобразные и нетипичные для остальной части городского и, тем более, деревенского населения. Конечно, от власти «народного этикета» не свободен и последний бедняк в деревне, но там все-таки преобладало потребление спиртного «баловства ради», по случайным поводам: от усталости, в дороге, с похмелья, по болезни, скрасить жизнь, угостить кого-либо и т. п. Пьянство по болезненной привычке к вину было скорее городским или пролетарским и питало распивочную торговлю в трактирах и тайных шинках. Регулярные потребители, привыкшие выпивать систематически, но не до состояния опьянения, а «для здоровья и аппетита», встречались только в среде зажиточного крестьянства и крайне редко [94].

Статистические исследования того периода показали, что активная тяга к алкоголю была характерна для людей с самыми низкими доходами. Но и у людей со средним уровнем дохода увеличение материального достатка сопровождалось ростом расходов на алкоголь. Усиливали тягу к алкоголю и большие физические нагрузки. В городах отмечалось обилие регулярных потребителей (фабрично-заводские рабочие, ремесленники и извозчики), пропивающих от 1/3 до 1/2 своего заработка. Но ведь и деревенская обстановка часто благоприятствовала потреблению вина. Была выявлена годовая, пятилетняя и десятилетняя цикличность в потреблении алкоголя. Проведение статистических широкомасштабных исследований с привлечением параметров производства и продажи алкоголя, доходов казны, данных вытрезвителей, семейных бюджетов разных слоев населения, а также разбивка данных по географическим, климатическим зонам, промышленным и сельским районам фактически не давали ответа о причинах повышенной алкоголизации российского общества в конце XIX – начале ХХ века.