Тезей (другой вариант перевода)

- Это будет мальчик.

Позже, став тяжелой и малоподвижной, она часто посылала за певцами. Песни тщательно выбирала: никакой кровной вражды, никаких проклятий - но баллады о победах, о рождениях героев от любви богов... "Кто может поручиться, что он не слышит?" А по ночам брала мою руку и клала на то место, где был ребенок, чтобы я ощутил его движение. "Он бьет высоко; говорят, это признак мужчины..."

Схватки у нее начались, когда я был в Ахарнае: разбирался с одним мерзавцем, который насмерть забил своего крестьянина. Вернувшись домой, узнал, что она трудится уже три часа. Она была сильна, всё время на воздухе, никогда не болела - я думал, что родит быстро; но она промучилась всю ночь, с долгими, тяжелыми болями... Повитуха сказала, это часто бывает с девушками, которые живут жизнью Артемиды: то ли богиня злится, то ли мышцы у них слишком плотные и не растягиваются как надо. Я шагал взад-вперед за дверью и слышал приглушенные голоса и шипение факелов, но от нее - ни звука. В холодный предрассветный нас меня охватил ужас: она уже умерла, а они боятся сказать мне!.. Растолкал кучу сонных женщин на пороге, вошел - она лежала спокойно, - схваток не было, - бледная, с каплями пота на лбу... Но увидела меня - улыбнулась и протянула руку.

- Он драчун, этот твой парень. Но я уже побеждаю.

Я подержал ее за руку, потом почувствовал, как она напряглась... Она забрала руку. "Теперь уйди", - говорит.

Когда самые первые лучи солнца коснулись Скалы, а равнина была еще в тени, - тогда я впервые услышал ее крик, но в этом крике было и торжество вместе с болью. Разом заговорили повитухи, потом раздался голос ребенка...

Я был так близко от дверей - слушал, что ей сказала повитуха; но когда вошел - дал ей первой сказать мне. Теперь она не выглядела больной, только смертельно уставшей, будто после целого дня в горах или долгой ночи любви... Всё тело было расслабленным, но серые глаза сияли. Откинула простыню:

- Ну что я говорила!

Повитуха кивнула, затараторила, мол, нет ничего удивительного, что госпоже пришлось потрудиться всю ночь с таким крупным мальчиком... Я взял его на руки - он показался тяжелее, чем другие мои дети, которых мне доводилось держать; однако не слишком большой, не маленький - в самый раз... И был не красный, не сморщенный, а налитой и румяный, словно созрел под солнцем в удачный год. И хотя глаза у него были туманной голубизны, как у всех новорожденных, - ничего не понимающие, косящие, - это уже были ее глаза.

Я отдал его назад, поцеловал ее и дал ему в ручонку свой палец, чтобы ощутить его хватку... И подставил ему под ладошку царское кольцо Афин. Его пальцы сомкнулись на печати... А я смотрел ей в глаза. Мы молчали, - слишком много ушей было рядом, - но нам никогда не нужно было говорить, чтобы понять друг друга.

5

Он расцветал, как весенние цветы, и рос - словно тополь возле ручья.

Мы нашли ему хорошую кормилицу... У его матери было мало молока, и она слишком уставала от диких гор и от меня. Но она часто вбегала к нему, прямо с охоты, подхватывала его, сажала себе на плечо, - он любил ее сильные руки и визжал от восторга. Он еще не умел ходить, а она уже скакала с ним галопом, посадив перед собой верхом на коня; лошадей он боялся не больше, чем своей няньки... Но по вечерам у огня она сажала его на колени, как всякая мать, и пела ему длинные северные песни на своем языке...

У меня было порядком сыновей; и не было ни одного ребенка, если только я знал о нем, о котором бы я не заботился. Только во Дворце было шесть или семь. Но казалось в порядке вещей, что, когда я шел проведать кого-то из них, мать говорила: "Утихни и веди себя хорошо, к нам царь придет..." Что к этому сыну я отношусь по-особому, люди поняли очень скоро.

А чем ярче свет, тем дальше видно... Всё вместе было слишком ясно: наша любовь и совершенство нашего сына разоблачали мои намерения, которые я хотел пока сохранить в тайне. Теперь я правил в Афинах уже девять лет и знал свой народ; и чувствовал, как капитан чует начало прилива, что тут они не со мной.

Когда я имел женщин во многих местах - это принимали легко, даже хвастались мной; если бы все истории, что рассказывали про меня, были правдой, я один смог бы заселить еще одну Аттику. То, что я даже Владычицу амазонок уложил в постель и прижил с ней сына, - это тоже было вроде подвига и очень всем нравилось поначалу. Но время шло, она жила как моя царица; все увидели, что будь моя воля - она и стала бы царицей... Тогда у них настроение изменилось.

Опасность была не в том страхе перед всем новым, непривычным, который живет внутри каждого маленького человека. Их страшило другое, и этот страх издревле укоренился в каждом эллине: она служила раньше Богине, и я ее не переломил... Слишком хорошо они помнили Медею. Они думали, - и, быть может, были правы, - что если бы я не пришел тогда, она спихнула бы отца с трона и принесла бы его в жертву в конце года, как это делалось во времена береговых людей, владевших этой землей до нас, и возродила бы старую религию.

А теперь поползли такие же слухи про нее; поползли понизу, среди крестьян в основном. Если бы я предвидел такое, то пожалуй не назвал бы нашего сына Ипполитом: это был обычай береговых людей, что сын назывался по матери... Но изменить имя теперь - это было бы публичным оскорблением для нее, да я и не представлял себе как можно называть его иначе.

Дворяне, если бы захотели, много могли бы сделать, чтобы пресечь эти выдумки. Они-то знали, как она себя ведет, и видели правду собственными глазами... Но у них были свои основания для недовольства: слишком много новых людей появилось во Дворце, слишком влиятельны были она сама и ее друзья, слишком распускались, по их мнению, их дочери, следуя ее примеру... А главное - они ждали от меня женитьбы на Крите.

Судьба, на которую я так надеялся, не спешила вмешаться, чтобы освободить меня. Девочка была дочерью Миноса, а на Крите слишком много старых верований, чтобы там можно было пренебречь женской линией. Если бы я отдал ее другому мужчине, достаточно высокородному, чтобы не нанести ей бесчестья, - Крит оказался бы в его руках. Если бы выдал за крестьянина, как было однажды сделано в Аргосе, - оказался бы обесчещен сам, и критяне не потерпели бы больше моей власти... Оставить ее незамужней - она превратится в приманку для каждого честолюбивого царя в Элладе и каждого аристократа на Крите... Быть может я и пошел бы на такой риск ради своей любимой и ее сына, но тут было еще кое-что: Микены.