Молоко волчицы

Первую выпили чинно, как люди. После третьей Федор запел. А секретарь посольства, как с цепи сорвался, закинул в кусты дорогой пиджак, засучил рукава, сбросил иностранный галстук, взял вместо шашки и кинжала нож и вилку, опустился на колени:

На горе стоял Шамиль,

Он молился богу.

Русский барышня идет

Давай дорогу.

Да не мы ли казаки?

Да не мы ли терны?

Да не нас ли под горой

Разбили чеченцы?..

Вскочил, раскинул воображаемые крылья башлыка и пустился в пляс. Вспотел, а душе тесно. Распутали мерина, вскочил Сашка на него, поскакал по саду, выпугав дальнего сторожа несуразным видом, - голову обмотал мешком, в зубах ножик. Вернулся - нет раздолья широкой русской душе. Прыгнул в речку прямо в одежде американского покроя. Вот теперь программу выполнил. Натянул на себя холстинные штаны Спиридона, годные лишь на чучело, и белую войлочную шляпу, приступил к шашлыкам. Быков смеялся, покуривая и разбирая рыболовные снасти.

К вечеру дождь усилился. Федор и Александр захотели кончить день, как начали, - в казачьем балагане. Расстелили бурку, принесли из машины надувные подушки, укрылись макинтошами. У костра с бездымно тлеющим пеньком беседовали Быков и Есаулов. Шумела, прибывая, вода. И всю ночь стонала столетняя ива - ныли старые кости, - шумели редкие, с облысевшими макушками груши, уцелевшие в годы войн и голодовок. Потом к костру подсел продрогший американский посол, как он называл себя во хмелю, опохмелился и стал расспрашивать про старину вплоть до графа Воронцова.

Утром их ожидал божественный завтрак - ржаные сухари с ключевой водой под сенью слив и яблонь. Пылало солнце. Над горами плыл ватный месяц. Быков, страстный рыбак, возился с вершами. Федор пошел на охоту в камыши. Александр и Спиридон неспешно тянули по маленькой - как тут не выпьешь? и пели.

Уж вы, горы, да вы мои горы,

Горы темные Кавказские...

Как с-под этих из-под гор

Течет речка быстрая...

Как на той на быстрой реченьке

Стоял куст ракитовый,

Как на том кусту ракитовом

Сидел орел сизокрылый...

После ухи загорали.

Потом стали прощаться. Защемило сердце. Александр подарил Спиридону часы, а Быков - табакерку.

ХУТОРЯНЕ

Председатель колхоза имени Ленина ехал в "газике" по полям. Шофер сидел пассажиром, а сам Дмитрий Глебович за рулем. Глаза уперлись в старую болячку на колхозной земле - одинокий хуторок у Губина лимана. Давно бы пора переселить хуторян в станицу, да хуторяне - родня, дядя Александр Федорович Синенкин. Все же заехать, намекнуть надо.

Александр Федорович смолоду мечтал обнести Синие горы кольцом садов и виноградников. Задачу эту выполнял теперь колхоз. Вернувшись в начале тридцатых годов из эмиграции, Синенкин учительствовал в станице, потом уехал, каким-то образом очутился чабаном в моздокском овцесовхозе. Зачугунело от ветров лицо. Стал непомерно много есть. На поясе ножик, бутылка с овечьим лекарством, на ярлыге целый день тлеет веревка - так и древние люди сохраняли огонь. Обнаружилось, что он неплохо разбирается в растениеводстве; поставили полевым агрономом. Жил с пожилой калмычкой, ездил на двуколке по магаровым полям, проверял посевы суданки и люцерны, ни с кем не откровенничал, о политике не говорил, на заем подписывался без волокиты, в праздничных колоннах ходил в середине, одевался в тон коллективу. В анкетах указывал: родственников нет, тем более за границей, образование начальное. Дипломы куда-то пропали, а французский язык постарался забыть. Но проговорился. Сажали сад. Александр Федорович не утерпел, шел с парторгом меж саженцев и восторженно пояснял:

- Ранет шампанский, бельфлор китайский, груша бонлуиз, - последнее с чистейшим французским прононсом да еще перевел: - Добрая Луиза.

- Вы французским владеете? - приятно удивился парторг.

- Что вы! - испугался агроном. - Так, по садоводству.

После войны Мария перетащила брата на родину, поселила на хуторе, принадлежавшем ей. Пошел он в колхоз садоводом. Человек изумительной честности, с детски ясными глазами, он не сработался с жуликоватым завхозом, посчитал этого завхоза за эталон новых хозяйственников и ушел из колхоза "по зрению". Занимался своим садиком. Жил один - калмычка осталась в моздокской степи.

Однажды на хутор забрела ягодница Февронья Горепекина, когда-то расстрелявшая отца Александра и давно бывшая не у дел. Он угостил ее яблочком, она ему постирала, до сумерек не управилась и осталась ночевать.

После исключения из партии Февронья лепилась к родне, а родня богу молится, новую власть клянет. Постепенно она стала ходить на похороны и свадьбы, но в церковь все же не заходила. В сорок лет Февронью засватал больной маляр, приехавший на курорт с Севера. Тихий, невеселый, непьющий, он целыми днями рисовал ангелов, угодников, спасителя. В войну этот товар нашел сбыт. Пришлось жене продавать иконы. Она расцвела, как зазеленевший пень, пропал басок, облезла ржавчина глаз, но муж обманул ее надежды умер. Ее утешили родные и священники - теперь она зашла в церковь с гробом мужа.

Александр Федорович ей чем-то приглянулся, а она - ему, баба толстая, пунцовая, здоровая, только грубовата. Ей в нем не нравилась научная восторженность. Расписались. Засучили рукава, нарыли глины, замесили с соломой, приделали к старой хате Глотова еще одну из самана. Самостоятельный агроном омолодил деревья, подсадил новых, связался с плодопитомниками, добился высокой урожайности, применяя новейшие достижения мичуринской науки. Жизнью оба довольны. Встанут на зорьке рано вставать полезно, копаются в саду или за кизилом и орехами идут в чудесные балки - небо светлеет, птичий гомон, земля пух, бархат, изумруд. В полдень поспят в дремотной дубраве, она обласкает его, он расскажет ей нечто о консистенции проплывающих облаков, а кизил и орехи охотно покупают на базаре приезжие курортники.

Он лобастый, она скуластая, оба с сильно развитыми челюстями, с длинными чернеющими зубами - у него в передних дырочки костоеда. Жили, как сурки в норе. Пили сыворотку Мечникова, продлевающую жизнь, читали брошюры о долголетни и бессмертии. Она в рваной юбке, засаленной кофте, открывающей мощные груди, босая. Он в ветхой белой рубахе без воротника, ватных штанах - боялся простуды, брезентовых сапогах и в соломенной, проеденной мышами шляпе - шик от старого времени. В сезон оба стояли с утра на базаре в яблочном ряду - торговали скороспелками. Фартук профессора несвеж, латан, дурно пахнет изо рта. Но фрукты великолепные.

С базара Февронья возвращалась с торговками. Те по дороге заходили в церковь. Зашла и она - раз, другой, служба понравилась. И, поседев, она уверовала в бога - подпевала в Николаевской церкви, которую предписывала Михею снести, на правом "крылосе", прислуживала дьячкам, приносила цветы на украшение храма. Мыла в церкви полы вместе с Гришей Сосой, которого ссылала в Сибирь. Дочь Васнецова Крастерра с матерью не зналась.

Хуторяне обрадовались высокому гостю, председателю колхоза, с ними почти никто не знался. Мария жалела брата, но избегала. Дмитрий Глебович присел, хозяев не обидел - выпил с ними стакан яблочной браги. Профессор захмелел, затянул старую о московских студентах:

И всю ночь по Москве они шатаются,

И Владимир* с высоты им улыбается.

Они курят и пьют, громко песни поют

И еще кое-чем занимаются...

_______________

* Владимирский собор в Кремле.

Прослезился старый студент. Глянул в дали, в пшеничные поля, на фермы и горы, на табуны и тригонометрические вышки, на палатки геологов и строителей, долил мутные хуторские стаканы - один с отбитым краем.

Не два века нам жить, а полвека...

Повел племянника показывать владение. Сузился мир Александра до семнадцати сотых гектара. Восемьдесят деревьев, тридцать кустов крыжовника, двадцать черной смородины, два редкостных, скороспелых ореха. Под деревьями кустится фасоль, плетутся цепкие плети тыкв - иная пламенно зреет на вершине дерева, густо насажена картошка, хозяин упивается названиями сортов: "американка", "мажестик", "лорд Опекур", "красная роза". А когда-то сей ученый доказывал, что занимать землю под фруктовыми деревьями вредно. Родник собственный протекал через владенья. Уборной, извини, как в старину у казаков, нету.