Ленин в 1917 году<br />(На грани возможного)

И в той же комнате, куда с полуночи приходили, расходились и вновь собирались цекисты, Ленин открыл заседание ЦК большевиков. Его наиболее полный анализ был дан Евгением Алексеевичем Луцким. Он считает, что «состав участников менялся: в зависимости от разных обстоятельств, связанных с вооруженным восстанием, некоторые члены ЦК уходили с заседания, другие приходили». Протокол не велся [1168].

«Центральный Комитет партии (большевиков), — вспоминал Милютин в 1924 году, — заседал в маленькой комнатке № 36 на первом этаже Смольного. Посреди комнаты — стол, вокруг — несколько стульев, на пол сброшено чье-то пальто… В углу прямо на полу лежит товарищ Берзин… ему нездоровится. В комнате исключительно члены ЦК, т. е. Ленин, Троцкий, Сталин, Смилга, Каменев, Зиновьев и я… Время от времени стук в дверь: поступают сообщения о ходе событий» [1169].

Милютин запамятовал: на заседании присутствовали и представители ПК. Ольга Равич в 1927 году вспоминала: заседание «было в Смольном, на первом этаже, в комнате, носившей № 31 (или 36). За небольшим столом сидело несколько человек: Владимир Ильич, Луначарский и еще кто-то. Остальные: Троцкий, несколько членов ПК стояли или сидели на полу, так как стульев на всех не хватало» [1170].

Важнейшим источником, освещающим ход данного заседания, являются обширные анкеты Истпарта, заполненные участниками Октябрьской революции в 1927 году. Лишь в 1957 году значительная часть этих анкет была опубликована Р.А. Лавровым, В.Т. Логиновым, В.Н. Степановым и З.Н. Тихоновой в сборнике от «От Февраля к Октябрю», а затем в журналах «Исторический архив», «Новый мир» и др. Однако другие анкеты — по действовавшим тогда цензурным условиям напечатать не удалось. Е.А. Луцкий знал их содержание, но по тем же причинам использовать не мог [1171].

Заседание начали с информации о ходе событий. Доклад сделал Иоффе, который после решения ЦК 21 октября вошел в руководящее ядро ВРК. Он доложил о том, какие мосты заняты, какие вокзалы блокированы, какие части гарнизона и отряды Красной Гвардии подтягиваются к Зимнему дворцу, что в ближайшие часы отправятся корабли с десантом из Кронштадта, а из Гельсингфорса в 3 часа вышел в Питер эшелон с матросами…

Но выяснилось и другое: до сих пор не занят Варшавский вокзал, куда могут из Пскова доставить корниловские части с Северного фронта. Не занят Государственный банк. Не взяты под контроль телеграф, Центральная телефонная станция, и Керенский поддерживает постоянную связь со Ставкой…

И все-таки общий настрой был оптимистичным. «…Вопрос еще не решен — на нашей ли стороне победа или нет, — писал Милютин, — но соотношение сил вполне определилось — перевес на нашей стороне». Ломов еще более категоричен: «положение совершенно определилось: фактически власть находилась в наших руках».

И даже мрачно настроенный Каменев изрек: «Ну, что же, если сделали глупость и взяли власть, то надо составлять министерство». Иоффе пишет, что реплика эта запомнилась «потому, что после суматохи этой ночи мне лично, я думаю, и многим другим, только после этих слов стало вполне ясно, что власть-то мы ведь действительно взяли» [1172].

Милютин пишет, что когда он тоже поддержал предложение о формировании правительства, оно «некоторым показалось настолько преждевременным, что они отнеслись к нему как к шутке». Кто-то даже заметил, что мы «едва продержимся две недели». Ленин ответил: «Ничего, когда пройдет два года и мы все еще будем у власти, вы будете говорить, что вряд ли еще два года продержимся» [1173].

По настоянию Владимира Ильича Милютин «взял карандаш, клочок бумаги и сел за стол». О характере нового правительства споров не возникало. Это должно быть, полагал Ленин, — «Рабоче-крестьянское правительство». И, как вспоминал Иоффе, Владимир Ильич высказал пожелание, чтобы в его состав по возможности «были назначены рабочие, а интеллигенты при них замами». В разговор втягиваются присутствующие члены ЦК и ПК и «в конце концов, — пишет Милютин, — все приняли участие… Возник вопрос, как назвать новое правительство и его членов». Ленин рассуждает вслух: «Только не министрами: гнусное, истрепанное название». Все соглашаются. «Название членов правительства „министрами“, — замечает Милютин, — отдавало бюрократической затхлостью. И вот тут Троцкий нашел то слово, на котором все сразу сошлись».

«Можно бы, — предлагает он, — комиссарами, но только теперь слишком много комиссаров. Может быть верховные комиссары?… Нет, „верховные“ звучит плохо. Нельзя ли „народные“? — „Народные комиссары“? Что ж, это, пожалуй, подойдет — соглашается Ленин. — А правительство в целом?» Каменев подхватывает, — «А правительство назвать Советом Народных Комиссаров». Владимир Ильич пробует на слух: «Совет Народных Комиссаров?… Это превосходно: ужасно пахнет революцией!..». Вспомнил он, как отметила Ольга Равич, и комиссаров Парижской Коммуны. И «мною, — рассказывает Милютин, — было записано — Совет Народных Комиссаров…» [1174]

Е.А. Луцкий полагает, что видимо тогда же решили все узаконения будущего правительства называть, как и акты Парижской Коммуны, — «Декретами». Это тоже пахло революцией. «А затем, — вспоминал Милютин, — приступили к поименному списку» [1175].

Начало оказалось для всех неожиданным. «…На заседании Центрального Комитета партии, — пишет Троцкий, — Ленин предложил назначить меня председателем Совета Народных Комиссаров. Я привскочил с места с протестами — до такой степени это предложение показалось мне неожиданным и неуместным. „Почему же? — настаивал Ленин. — Вы стояли во главе Петроградского Совета, который взял власть“».

Вот, как нынче говорят, «хороший вопрос» для «лениноедов», которые извели уйму чернил, рассказывая, как Ленин всю жизнь рвался к власти. Но факт этот — загадка лишь для тех, кто не может вырваться за рамки пошлости. Владимир Ильич был напрочь лишен «личного тщеславия». Это засвидетельствовал никто иной, как Мартов. Для Ленина проблема власти была не целью, а средством осуществления воли народа, а вопрос о «премьерстве» — лишь вопросом политической целесообразности [1176].

«Я, — пишет Троцкий, — предложил отвергнуть предложение без прений. Так и сделали». Все сошлись на том, что пост главы правительства должен занять сам Ленин. Пришлось его убеждать, ибо, как свидетельствует Иоффе, «Владимир Ильич сначала категорически отказывался быть председателем СНК и только в виду настояний всего ЦК согласился» [1177].

Но тут же он предложил, чтобы Троцкий «стал во главе внутренних дел: борьба с контрреволюцией сейчас главная задача. Я, — пишет Троцкий, — возражал и, в числе других доводов, выдвинул национальный момент: стоит ли, мол, давать в руки врагам такое дополнительное оружие, как мое еврейство? Ленин был почти возмущен: „у нас великая международная революция, — какое значение могут иметь такие пустяки?“ — На эту тему возникло у нас полушутливое препирательство. — „Революция-то великая, — отвечал я, — но и дураков осталось еще не мало“. — „Да разве ж мы по дуракам равняемся?“ — „Равняться не равняемся, а маленькую скидку на глупость иной раз приходится делать: к чему нам на первых же порах лишнее осложнение?..“» Спор закончился тем, что Свердлов предложил назначить Троцкого комиссаром по иностранным делам, с чем все и согласились [1178].

А комиссаром по внутренним делам наметили Алексея Ивановича Рыкова, учившегося когда-то на юридическом факультете Казанского университета. Выглядел он в этот момент достаточно решительно. После июльских дней, когда в Москве его избили черносотенцы, Алексей Иванович ходил с револьвером. И в начале заседания ЦК он — под всеобщий смех и шутки «вынул из кармана большой наган и положил его перед собой, а на мой вопрос, — рассказывает Иоффе, — зачем он его с собой таскает, мрачно ответил: „чтобы перед смертью хоть пяток этих мерзавцев пристрелить“».